Фёдор Абрамов - Олег Трушин Страница 47

Такие, как Мишка Пряслин, взяв на себя хоть какую-то мужицкую работу, были весомой опорой и подмогой в каждодневном колхозном труде. Помню, как мой отец, встретивший войну одиннадцатилетним подростком, не хуже Мишки Пряслина, помогая матери растить двух малолетних сестёр, с утра до вечера вырабатывал в колхозе трудодни: зимой на заготовке дров, а летом на покосах отбивая косы да укладывая стога… И как мне не вспомнить, что уже в пору моего детства с какой-то определённой гордостью говорили в нашей деревне, что лучшие пахари – бабы, ведь их научила этому война.

Образ Мишки Пряслина был настолько близок многим читателям, в чьей судьбе отразилось то время, что были и такие, кто в своих письмах прямо заявлял Фёдору Абрамову: «Я претендую на то, что бо́льшую часть фактов Вы списали с меня», – как это сделал в своём письме от 20 февраля 1971 года житель Петергофа А. А. Пучинский.

По мнению филолога и критика Андрея Михайловича Туркова, Абрамов, создавая образ Мишки, «оказывается на пороге художественного открытия – изображения и исследования одного из героических и типических характеров, выкованных в горниле тех трудных лет»{38}. И с этим не поспоришь.

Сам же Фёдор Абрамов, когда его однажды спросили о прототипе героя пряслинской саги, сказал следующее: «С Михаилом Пряслиным я встречаюсь на своём Пинежье каждое лето. И не только встречаюсь. Но и беседую с ним.

Но, боже мой, как мало похож этот здоровенный мужчина с твёрдым, упрямым взглядом на того совестливого и самоотверженного парня, которого читатель знает по роману! Да и это понятно. Писатель не фотограф. От реального человека он берёт порой лишь какую-либо поразившую его чёрточку, ту “живинку”, без которой любой созданный им образ всего лишь мёртвая и безжизненная схема».

Говоря о своих «встречах» с Михаилом Пряслиным, Абрамов нисколько не интриговал слушателей. «Мишка Пряслин» действительно существовал в натуре, жил в Верколе, и Абрамов, приезжая на родину, встречался с ним!

Михаил Иванович Абрамов знал о своей причастности к образу Мишки Пряслина, на первых порах воспринимая сей писательский «подарок» по-разному, но к концу своей жизни явно смирился с образом, свыкся.

Тогда, в апреле 1942-го, оказавшись в Верколе, будущий писатель, конечно же, не мог не приметить многодетную семью погибшего на фронте Ивана Абрамова, будущего героя романа Вани-Силы, чей дом стоял на деревенском угоре, совсем рядом с его, родительским. Самым старшим тогда в семье и был пятнадцатилетний сын Ивана – Михаил, а самой младшей, шестым ребёнком, родившейся уже без отца, – дочь Татьяна. С него-то, старшего, Фёдор Абрамов и снял внешний образ Мишки Пряслина: крепкого, жилистого, не по годам упористого в труде парня. И каждодневные заботы этой семьи о хлебе насущном, в которой старший сын заменил погибшего отца, так глубинно легли на душу Абрамову, так стали ему близки, что своя пора безотцовщины, нелёгкого детства крепко-накрепко переплелась с судьбой семьи Вани-Силы, а сокровенная любовь автора к своему старшему брату Михаилу не иначе как выплеснулась в романный поклон Мишке Пряслину, ставшему своей матери надёжной опорой, как когда-то и их коммуния сделала невозможное – сохранив семью, выжила в труде.

Так благодаря литературному мастерству Фёдора Абрамова в судьбе пекашинских Пряслиных отразились, переплетясь, будни двух веркольских семей: Ивана Абрамова – Ивана-Силы в год «великой страды» – и Степаниды Павловны Абрамовой в трудные 20–30-е годы. А в сюжетных закрайках бытописания нашлось место и детству самого автора.

Фёдор Абрамов будет беречь для читателя образ Михаила Пряслина, развивая его в «Братьях и сёстрах» для всей будущей тетралогии. Для автора он будет своеобразным ключиком, которым будет открывать читателю суровый мир душевных исканий главного героя в разные периоды его жизни.

Но если облик Михаила Ивановича Абрамова взрастил внешние подчёркнутые суровые крестьянские черты Мишки Пряслина, то внутренние струны характера этого героя есть не что иное, как зеркальное отражение души Михаила Александровича Абрамова – старшего брата писателя, в котором, по определению знавших его, было само дыхание совести и в груди которого билось сердце, болевшее за всех и вся. Работавший на износ, не щадивший себя, он слёг в сыру землю в свои роковые 55, лишь успев подержать в своих руках заветную первую книгу младшего брата, ставшую началом будущей грандиозной тетралогии, поистине «Тихим Доном» Русского Севера, но так и не узнав, какой широкой поступью зашагает Мишка Пряслин не только по своей стране, но и за рубежом, как заговорит он с театральных подмостков своим изящным, певучим пинежским говорком, живя его душой, его сердцем.

Действительно, такого хождения в народ до абрамовских «Братьев и сестёр» не знало ни одно произведение. Тут и шолоховский «Тихий Дон» несколько отступает перед «Братьями и сёстрами». Даже тех читателей, кого «не роднила» судьба Пряслиных, до глубины души трогала их нелёгкая судьба.

Роман трогал, задевал, ранил, заставлял думать, мыслить, сопереживать… Но в душе Фёдора Абрамова всё ещё были думы о том, как тяжело прорывался роман к читателю, едва не погибнув в застенках цензоров и власти угодных. И вырвавшись из редакторских оков, он обрёл свою силу, принятый и одобренный, прежде всего теми, для кого он и был создан.

Язык романа, словно губка впитавший в себя пинежский диалект, наполненный чистотой и первозданностью, благоухал словом, будто букет июньских полевых цветов, придавая тексту особый северный колорит.

Конечно, вводя в роман эту речевую особинку, Фёдор Абрамов вряд ли при этом не ориентировался на Шолохова, который так умело, ненавязчиво и очень ёмким вкраплением в «Тихий Дон» казачьего говора сумел подчеркнуть не только колорит казачьего быта, но и вкупе с тонким лиричным описанием природы развернуть всю палитру красок той местности, где происходит действие романа. И в этом ракурсе Абрамов стал ярким последователем творчества Михаила Александровича.

Истинного читателя, проникнувшегося силой текстов двух этих произведений, было трудно упрекнуть в предвзятости, чрезмерной эмоциональности в восприятии, ангажированности. Это сравнение было искренним, идущим не только от сердца, но от истины в слове. «Северным Шолоховым» назвал Фёдора Александровича в своём письме челябинец В. Ф. Сафронов, чьи корни по линии матери были с Пинежья:

«Одно я Вам скажу, мы с мамой прозвали Вас нашим пинежским Шолоховым. Мы очень рады, что у нас есть свой северный Шолохов. Вы даже не представляете, какую замечательную вещь [“Братья и сёстры”] Вы написали, для нас