Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих Страница 47

Очень мне захотелось погладить ее по рыженьким кудряшкам и сказать — да успокойся ты, никуда он не денется. Он же токует. А мальчишку просто толкнул бы слегка под зад коленкой, чтоб преодолели они этот несчастный метр и схватились наконец друг за друга. Прямо Лопе де Вега. Три акта они где-то шляются, чем-то ненужным занимаются, чуть встретятся, в ужасе — в разные стороны, пока наконец где-то в конце четвертого, уже публика потянулась в гардероб, что-то щелкает, и вот они голубчики, оказались с глазу на глаз, как две собаки, мчавшиеся, оря друг на друга вдоль забора, и вдруг забор кончился. А! Тут их всем спектаклем, всей труппой, всем зрительным залом обступают, ненормальных этих беглецов, и толкают друг к другу, чтоб не сбежали: ну скажите же наконец-то про любовь, мать вашу так!

А в метро никакой труппы. Вот они и растерялись, две собаки. Никого не видя, ничего не слыша, ведут это безумное общение, означающее совсем не то, что говорится. И вдруг двери открываются, приехали, мальчик молодецким движением выхватывает с сиденья, возле которого они, видимо, только что и столкнулись, позабытую свою сумку и шагает в дверь, а девочка остается.

Тут я наконец решился и выпихнул ее из вагона. Но, видимо, раньше надо было. Она очнулась. И принялась осознавать. Что это было? Так и осталась у дверей, вращаемая ломанувшими в вагон дядьками и тетьками.

Девочки не догадываются, что там происходит у мальчиков, впрочем, так же, как мальчики не догадываются, что там у девочек. Девочки все ждут каких-то подходов, ужимок и прыжков, платоники для разогрева, а мальчикам ничего этого — он всегда готов. Вот и начинается вечный разлад. Вечный разбег друг от друга куда глаза глядят. Тем более что если мальчику дать возможность увидеть и спинку, и животик, и вставшие дыбом соски, он тут же кинется на них с потными ручонками, чтобы тащить на сеновал, но ведь она тут же очнется и начнет сопротивляться, как бешеный еж. Да…

Может, и Девочка, мой дар бесценный от Пианиста, была когда-то такой, не знаю. Я ее застал, когда не было вокруг человека, который о ней не рассказывал бы историй с такими закрутами! Один мне говорит: да на нее и времени тратить не надо. Говоришь: давай — и получаешь сколько хочешь. Вот такой кусман за просто так. Вы что-нибудь понимаете?

Откуда же они берутся, эти потрясающие ребята, мордастые, уклюжие, у которых никаких проблем? То есть одна-единственная: не проиграть в гонке за количеством. Вот он мне, веселый боровок, похрюкивая, с такой всезнающей повадкой, показывает исписанный, замусоленный блокнотик. Вот здесь, — говорит, предъявляя его, как мандат, — они у меня все! Год, месяц, число, имя, цвет волос, объемы, темперамент, что предпочитала. Знаешь, говорит, сколько их тут? Три тысячи шестьсот пятьдесят семь. За двадцать лет жизни. А сколько их еще бегает! О-о-ой! Всех убрать, увы, не успею, хотя, конечно, постараюсь. Свое в любом случае возьму! И заметь, — говорит он мне свою тайну, — ни разу, ни к одной по второму разу не ходил. Только свежачок.

— Ужас, — говорю, — ужас, да как же это ты устоял?

— А вот скажу тебе полезную вещь, один умный бегун на длинную дистанцию поделился: не возвращайтесь, говорит, к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете не-е-ет! А Девочка твоя у меня, сейчас посмотрю, три тысячи пятьсот семьдесят третья. Желаешь подробности?

Дал я ему по роже, он чего-то захихикал и учикилял со своим блокнотом. Трудно серьезным людям с нами, никчемушниками. Ну что я, например, стал бы делать с тремя тысячами, когда не знаю, что делать с одной? У которой в эту сторону, все говорят — никаких проблем. А я наедаюсь только глазами.

Кожей вдыхаю, как она проходит в тихом звоне, будто между пятками и затылком натянута струна. И все в ней вздрагивает, как в капле на листе, влага на зубах, и волосы, стекающие в ложбину спины, и одежда, которая вот сейчас, от следующего сотрясения, спадет… И крокодилы уже облизываются, жрут глазами: ну же, ну, давай, вот прямо сейчас, вот-вот, еще миг — и! И-и-и! Свингуй, Гейт!!!

Так она и проходит сквозь сети, сквозь паутину, но и паутина в росе, проходит — вся усмешка и звук, вся в сплетнях проходит и слухах. Размытая, будто мягким объективом, будто засветилось тепло, что струится, дрожит вокруг тела. И каждое встряхивание отрясает всю эту дактилоскопию, и каждое встряхивание — омовение и высвобождение. Славу свою дурную стряхивает, передергиваясь от каждого касания взглядом. Под разинутым небом, на голом поле, продутом насквозь, одинокая гнущаяся фигурка. Как прут. Сука!

Это был кошмар. И я знал, что если однажды, во сне, в аварии, в соловьином свисте, в красных пятнах пожара, в кромешной темени лопухов, я не знаю где, мне можно будет ее коснуться — я сделаю вот что. Я руки тогда положу ей на бедра и тихо поведу их вверх, пока в каждой ладони моей не окажутся дольки ее ягодиц. Держать их в ладонях, как персик. И все. Мало-то как. А ведь это все. Больше мне ничего не надо, никогда. Потом можете меня убить.

Потом она сказала, что именно это с ней однажды, в отрочестве, и сделал один маньяк.

Это потом. А тогда я понимал только одно — надо делать ноги. Стремительно и неотвратимо. Иначе хана! Это же невозможно, когда и днем, и ночью в башке ничего, кроме этого мотивчика: Девочка, Девочка, Девочка… И уже явно скоро кто-то свистнет ребят из Кащенко.

Вот так же впервые убегаешь из дому. Когда тебе настает двенадцать и начинаешь сходить с катушек. Возраст требует побега. Потому что побег захватывает всю твою жизнь. Там некогда мучаться, потому что бег этот — по ледяному скату.

Потому что дождь прошел. И все стало масляным и скользким. Только что я висел на буфере, пробовал ногою открыть дверь, заперта. И тут пошел поворот, торцы вагонов поехали в разные стороны, и меня повело, стало разносить, распятого в щели, сходились и терлись внизу буфера, щель поводила челюстями, ожидая моего мяса. А я не хотел помирать, цеплялся, сползая, дрожь усилия била в затылок.

И тут мост налетел, заревели косые черные фермы. Заорали. И паника дикая, желудочная кинула меня вверх, подняла над крышей, положила, и я долго лежал, подставляясь вновь начавшемуся дождю, который горяч был, и пар поднимался надо мной, и мышцы, сведенные судорогой, наконец отошли и млели в живой боли.

Далеко видно с крыши вагона. Все само навстречу бежит, и воздух заходит в легкие сам. Тьма упала с небес, исчезло движение, самый смысл его. И ты висишь меж землею и небом, и клочья туч несутся сквозь тебя. Окна внизу зажглись, теплы и полны разговором купе. И этот свет погас. Поезд заснул и несся вперед сквозь сны.

И тут оно настает. Когда изжеван и грязен лежишь ты, впитывая через тонкую крышу дух оплаченного, узаконенного сна. И прямо под тобой, на расстоянии руки, раздетое, сном поваленное, дышащее тело. Оно мнит свою безопасность, что грезится ему? Оно даже не догадывается, что прямо над закрытыми его веками зависло маленькое злобное, потерявшее страх животное, которому открыто и небо, и тьма и которое вольно в его снах. И вот я начинаю прыгать всем телом, биться о крышу, и наконец снизу раздается этот сладкий безумный крик. Это я — его кошмар.