Хорст Герлах - В сибирских лагерях. Воспоминания немецкого пленного. 1945-1946 Страница 47

Еда здесь по сравнению с той, которая нам предлагалась ранее, была относительно неплохой. Конечно, меню включало в себя такое легендарное тюремное блюдо, как рыбный суп, который и на самом деле имел вкус рыбы, но был таким прозрачным, что вы совершенно отчетливо могли разглядеть дно тарелки. Впрочем, время от времени мы находили в нем рыбьи головы или рыбьи кости, но ни разу не удалось найти рыбьей мякоти. Многие ворчали, спрашивая, где же мякоть, но никогда не получали ясного ответа. Ее там просто не было. Остается только добавить, что в течение всех трехсот шестидесяти пяти дней в году мы ели рыбный суп. Неужели повара не могли проявить немного больше изобретательности и мастерства?

Кроме того, что мою ногу поместили в легкие лубки, больше никакого лечения не проводилось. Я получил много устных заверений, что вскоре мне окажут всю необходимую медицинскую помощь. Слово «потом!» было самым простым и действенным методом убеждения. И почему я только думал, что жизнь в Бутырке лучше, чем на остальных громадных просторах России.

Естественно, все это время не прекращались допросы. Уже во время первого я познакомился с человеком, который будет часто меня допрашивать в течение последующих нескольких лет. В первый раз все выглядело вполне пристойно. Савельев, подобно своим великим предшественникам, предпочитал работать по ночам. При первой же встрече он потребовал, чтобы я рассказал ему, что происходило в последние дни войны в рейхсканцелярии. Он тщательно все записывал. Однако, как я уже говорил, встреча проходила вполне спокойно и в довольно дружеской обстановке.

Миш и я не упоминали о том, что мы ранее знали друг друга по совместной службе в рейхсканцелярии. Во время каждого допроса Миш боялся, что его спросят об этом и случится нечто ужасное. Однажды мы вдвоем сидели перед следователем Савельевым. Вскоре после полуночи он схватил книгу и бросил ее в голову Мишу, спрашивая при этом: «Ладно, Миш, как там было дело в рейхсканцелярии? С кем ты поддерживал контакты? Ты принимал звонки для Гитлера? Ты соединял телефон Кейтеля с теми, кто ему звонил? О чем они говорили?» Миша словно молнией поразило, и он едва смог скрыть свое удивление. Нас немедленно разъединили. Миша перевели в другую камеру, где он провел два года. Как он позднее рассказывал мне, пришлось ему довольно туго. Русские пять раз избивали его до такой степени, что он терял сознание. Они били его по ступням, потом вылили ведро воды ему на голову и оттащили обратно в камеру. Его мучители не могли поверить в то, что он просто соединял номера, не слыша при этом разговоров.

После этого случая с Мишем меня стали допрашивать ежедневно, а через два месяца перевели из Бутырки на Лубянку, где располагалась тюрьма МВД. Я вскоре узнал, что гросс-адмирал Редер, его жена и фельдмаршал Шёрнер также находятся там. На Лубянке нас заставляли писать свои воспоминания. Я писал по шесть часов в день и через некоторое время уже исписал сто тридцать страниц, в которых рассказывалось об известных мне событиях в рейхсканцелярии. Но я написал только то, что мне было известно, а этого оказалось слишком мало. После того как я прочитал последние тридцать из написанных мной страниц, следователь порвал их у меня на глазах, поинтересовавшись, не сумасшедший ли я, если полагаю, что его устроит такая чушь. Подобные «сказочки» можно прочитать в любой брошюре, написанной для членов гитлерюгенда. Я не для этого ему нужен. Мои протесты были тщетными, и карательная машина пришла в действие. Еда стала более скудной, и это привело к тому, что у меня начала кружиться голова, и двое конвоиров вынуждены были таскать меня на допросы под руки. Доктор дал мне горькое лекарство, единственным назначением которого, наверное, было отбить всякий аппетит.

Они приготовили для меня много сюрпризов. Однажды ночью я предстал перед генералом Кобуловым (через некоторое время Кобулова расстреляли в связи с «делом Берии»). Он сказал: «Видишь, Баур, ты бывал везде вместе с Гитлером, но не хочешь ничего нам рассказывать». Я напомнил ему о том, что уже написал обо всем, что знаю, на ста тридцати страницах. Больше я ничего не знаю. Кобулов же придерживался того мнения, что в конечном итоге я «запою». Он дал понять, что два присутствующих офицера «убедят» меня разговориться, причем, если простые убеждения не помогут, они получили приказ бить меня. «Вам приказано бить генерала Баура и можете с ним особо не церемониться. Вам приходится бить генерала. Это не очень хорошо, но Баур сам вынуждает нас к этому своим поведением». Я запротестовал, говоря, что меня уже достаточно много били, но мои протесты были отвергнуты со словами: «Тебя еще не били!»

После этой ночной сцены меня снова отправили в Бутырку. Здесь все пошло своим чередом, как будто ничего не случилось. Затем началась новая волна допросов старыми испытанными методами, которая коснулась генерала Раттенхубера, камердинера Гитлера Линге, адмирала Фосса, офицеров криминальной полиции Хофбека и Хентчеля, майора Гюнше Миша и меня. Допросы велись в течение двадцати одной ночи, с полуночи и до пяти часов утра. Когда мы возвращались обратно в камеры, нам не разрешали спать. Они пытались настроить нас друг против друга. Если мы просили устроить очную ставку с другим человеком, то комиссар, который вел допрос, сразу переключался на другую тему. Весьма занятый, он переходил из одной комнаты для допросов в другую. Комиссар глотал громадное количество маленьких белых таблеток, которые, вероятно, снимали стресс. Он снова и снова повторял мне, что я помог Гитлеру скрыться на самолете. Этой же версии придерживались и американцы. Как предполагалось, затем я прилетел обратно, специально для того, чтобы меня арестовали. Так я создавал себе алиби. Мне сказали, что я застрелил своего адъютанта Беца, чтобы избавиться от лишнего свидетеля. У меня часто создавалось впечатление, что следователь на самом деле верит в то, что Гитлер все еще жив. Мне предлагали деньги, работу в Чили, говорили, что мне разрешат жить в России, если я не смогу больше чувствовать себя в безопасности в Германии, лишь бы я им только сказал, где в настоящее время находится Гитлер. Это было сумасшедшее время. Постоянно следовали одни и те же вопросы, одни и те же угрозы, те же самые обещания, все это усугублялось постоянным недосыпанием, все меньшими и меньшими порциями еды, постоянным холодом и злобными лицами следователей.

Однажды постоянно глотавший таблетки комиссар сообщил особо интригующие новости. Он полагал, что в Берлине сожгли двойника Гитлера. Я должен сказать ему, правда ли это и кто был этим двойником Гитлера. Я знал, что однажды разрабатывался план пригласить для Гитлера двойника. Генерал Раттенхубер, впоследствии занимавший высокую должность в гестапо, однажды попросил меня обратить внимание Гитлера на то обстоятельство, что в окружении гаулейтера Бреслау имеется человек, очень похожий на Гитлера, и он вполне может сойти за его двойника. Я сказал об этом Гитлеру за обеденным столом в тот же день. Он рассмеялся и сказал, что он не Сталин и ему не нужен двойник. Я сказал следователю, что он может спросить об этом Раттенхубера. Если память мне не изменяет, он однажды записал адрес этого человека и, возможно, помнит его. Кто-нибудь может проверить и выяснить, жив ли этот человек до сих пор. Через четыре недели следователь мне объявил: «Баур, мы нашли этого человека. Он здесь!» Больше я ничего не слышал об этом двойнике. Для меня, по крайней мере, этот вальс закончился, раз и навсегда.[5]