Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич Страница 47

Я помню, один из комиссаров прислал мне, когда я был уже в Ставке, негодующую телеграмму о мягкости по отношению к восставшим и требовал применения смертной казни. Я ответил ему чрезвычайно резким выражением моего негодования за недопустимое вмешательство в действия судебной власти. Но если после большевистского восстания, в июле, многие находили, что необходимо было на страх массе обрушиться карами на лидеров большевизма, не особенно разбираясь, кто прав, кто виноват, то так же законны были требования суровых репрессий теперь по отношению к тем, кто был с Корниловым.

Государственная власть, которая хотела быть достойной этого имени, должна была железной рукой расправиться с мятежниками, не останавливаясь даже перед невинной жертвой, лишь бы суровостью запугать массы, лишь бы не превратиться в пугало, на которое не боятся садиться птицы. Это, может быть, было бы злодеянием, но таким, которым создается сильное правительство.

Керенский не пошел на такое злодеяние. Прав он или нет?

Часть третья

Война в стране

Глава 1

Октябрьское восстание

1. Назначение в Ставку

В начале октября я в Пскове получил телеграмму с предложением немедленно приехать к Керенскому в Ставку. Я приблизительно догадывался, о чем могла идти речь: мои друзья из Петрограда уже предупреждали меня, что Исполнительный комитет выдвинул мою кандидатуру в верховные комиссары, да и Керенский говорил об этом со мной. Но я всякий раз отклонял это, считая, что сам Керенский является не кем иным, как комиссаром. Более того, я находил, в особенности после поездки с Черемисовым в Ревель, что и на фронте можно обойтись без комиссара.

Так как в телеграмме был назначен срок моего приезда в Ставку, а телеграмму я получил с опозданием, то мне пришлось ехать на автомобиле до станции Невель и ловить ночной поезд из Петрограда. Однако я спешил напрасно, так как, приехав, узнал, что Керенский опасно болен и к нему никого не допускают. Прождав день и переговорив с Духониным и Вырубовым, я решил оставить письмо и уехать.

Но на следующий день Керенскому стало лучше, и он принял меня, лежа в постели. Я повторил мой отказ. Он просил подождать его выздоровления. Оказалось, что большие трудности встретились в налаживании отношений с новым комитетом в Ставке, состоявшим из представителей фронтовых и армейских комитетов. Комитет этот был образован отчасти по моей инициативе – надо было как-нибудь вернуть к Ставке хотя бы деловое доверие армии; но отношения с комитетчиками как-то не налаживались, и меня хотели заставить расхлебывать кашу, которую я заварил. На следующий день, отчасти уступая уговорам Керенского и Духонина, отчасти сам заинтересовавшись техническим аппаратом Ставки, я согласился.

Керенский произвел на меня впечатление какой-то пустынностью всей обстановки и странным, никогда не бывалым спокойствием. Около него были только его неизменные «адъютантики». Но не было ни постоянно раньше окружавшей его толпы, ни делегаций, ни прожектеров. И не только в Могилеве во время болезни, – то же самое поразило меня и в Петрограде в Зимнем дворце. Появились какие-то необычные досуги; и я имел редкую возможность беседовать с ним целыми часами, причем он обнаруживал какую-то странную неторопливость. И он не раз повторял, что с нетерпением ожидает созыва Учредительного собрания для того, чтобы, открыв его, сложить свои полномочия и немедленно, во что бы то ни стало, уйти.

Между доводами против моего назначения комиссаром в Ставке, которые я выставлял Керенскому, был и тот, что я имел, как мне казалось, определенный план деятельности на фронте, но не знал, что делать в Ставке. И мне казалось, что понадобится не менее двух месяцев, пока я присмотрюсь к обстановке.

– Все равно, всякому другому придется еще более, чем вам, присматриваться к обстановке. Вы, по крайней мере, не будете устраивать заговоров.

Однако первые выводы поспели значительно скорее. И в двадцатых числах октября я телеграфировал в Петроград о намерении приехать туда, так как необходимо было переговорить о некоторых существенных вопросах. Я отчетливо помню эти вопросы, и так как они составляли не только мое личное мнение, но синтезировали настроения как штаба, так и комитета, который, кстати сказать, оказался чрезвычайно благомысляще настроенным, то мне хочется несколько подробнее остановиться на них.

1. Первым вопросом был чисто политический вопрос о войне и мире. Было бесспорно, что надо было поставить какой-то видимый предел войне и дать понять народу, что правительство серьезно озабочено приисканием способа закончить войну. Мне и очень многим казалось, что правительство не только ничего не делает в этом отношении, но даже не считает нужным скрывать свое недружелюбное отношение ко всяким разговорам о мире. И в то время как мы в Ставке ежедневно получали целые груды телеграмм, рисующих отчаянное положение фронта и полный развал военной организации, Терещенко произнес в Совете республики речь, где доказывал, что, хотя противник готов протянуть руку к миру, но мы-то еще повоюем.

Я, правда, воспользовался приездом Терещенко в Ставку для того, чтобы показать ему груды телеграмм, полученных в день приезда с фронта, где все говорилось о необходимости немедленного мира, но он отнесся к этому свысока, да и разговор наш длился всего около пяти минут. Я послал еще длинную телеграмму в Петроград. Но мне казалось, что необходимо поговорить об этом лично. Тем более что мы знали, что в правительстве был Верховский, понимавший необходимость решительных шагов к миру. Но как раз было получено известие об уходе Верховского, причем комментарии связывали этот уход как раз с вопросом о мире.

О Верховском, как об одном из наиболее блестящих молодых офицеров, я слышал еще в юнкерском училище. Во время революции я встретил его на Румынском фронте, где он вел агитацию за необходимость наступления. Я был несколько фраппирован его первыми выступлениями в качестве военного министра. Но потом понял органическую правильность его позиции. Он одинаково ярко и полно понимал неизбежность и неотвратимость революционных порядков, как и несовместимость их с техническими требованиями ведения войны. Отсюда вывод: так как революции отменить нельзя, то надо постараться отменить войну. Или, во всяком случае, коренным образом изменить ее. Но он не имел достаточного авторитета ни в общественных, ни в военных кругах, чтобы быстро добиться не только согласия с его взглядами, но – это было наиболее необходимым – действия в этом направлении.

2. В связи с принятыми военными кругами планами Верховского о сокращении армии возник целый ряд стратегических трудностей. Командный состав решительно не знал, каким образом справиться с прежними задачами