Александр Кацура - Дуэль в истории России Страница 47

А нижележащее стихотворение заставляло смущаться не одно поколение российских либерал-демократов:

КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ

О чем шумите вы, народные витии?Зачем анафемой грозите вы России?Что возмутило вас? Волнения Литвы?Оставьте: это спор славян между собою.Домашний старый спор, уж взвешенный судьбою,Вопрос, которого не разрешите вы.…и ненавидите вы нас…За что ж? Ответствуйте: за то ли,Что на развалинах пылающей МосквыМы не признали наглой волиТого, под кем дрожали вы?Иль нам с Европой спорить ново?Иль русский от побед отвык?Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,От финских хладных скал до пламенной Колхиды,От потрясенного КремляДо стен недвижного Китая,Стальной щетиною сверкая,Не встанет русская земля?

Русский дуэлянт — как правило, самоотверженный человек, воин, храбрец. Удивительно ли, что он — патриот (в простом и ясном значении этого слова — он готов сражаться за родину и за свободу). Увы, надо только добавить к этому печальные слова о том, что последующие сто лет многое здесь напутали. Новая несвобода подкралась изнутри, из души народной. Или лучше сказать — из души толпы, той самой бессмысленной и дикой толпы, которая сама нашла себе вождей, кумиров и которую Пушкин столь откровенно презирал.

Свобода и смерть, их жестокие объятья до изнурения первого вторым — это русский урок. 1917 год и последующие страшные годы это показали с мучительным откровением. Яростный порыв к свободе обернулся сначала массовыми смертями, голодом, расстрелами, а потом утерей всякой свободы, жуткой утерей…

Пока хмельная толпа грабила винные склады, самый чувствительный поэт той эпохи с горьким торжеством воскликнул:

Друзья, восславим сумерки свободы!

Главный наследник Пушкина в XX веке — Осип Мандельштам. (Эта мысль, надо отметить, среди литературоведов уже бродила) Мандельштама с Пушкиным роднит простота стиха, ясный ум, тонкое, почти парадоксальное сочетание западничества с патриотизмом: Осип Эмильевич многократно имел возможность покинуть страну, но не сделал этого, даже понимая, что гибель неизбежна.

Недалеко до Смирны и Багдада, но трудно плыть,А звезды всюду те же…А позже более сильное высказывание:Я хочу, чтоб мыслящее телоПревратилось в улицу, в страну.Позвоночное, обугленное тело,Сознающее свою длину.

Сознающее длину? Еще бы! В смысле длины получилось от Воронежа до Второй речки у Владивостока. Когда у поэта нет конкретной могилы, могилой становится вся страна, во всю ее длину. Но что значит — обугленное тело7. Поэт видит себя на костре? Разумеется. Но, как Ян Гус, не желает иной судьбы. Трагическая смерть Мандельштама придала всей его поэзии особый отблеск, страшный, но и по-бетховенски вдохновляющий, словно звучат устремленные к небу самые суровые и самые красивые фрагменты 9-й симфонии. Тут прямая связь с тем, как дуэльная гибель Пушкина осветила особым блеском все творчество Александра Сергеевича. Осветила и подняла на особую высоту в русском сознании, для которого опаляющее дыхание смерти имеет столь высокое метафизическое значение.

Пушкина и Мандельштама, повторяю, ужу пытались сопоставить. Но никто не отметил у них почти родственной взаимосвязи двух мотивов: страстного желания свободы и беззаветной тяги к борьбе, к схватке, к дуэли. Ибо по количеству дуэльных эпизодов в XX столетии Мандельштам обогнал других поэтов.

Итак, две смерти — Пушкин и Мандельштам. Две гибели на совершенно разных, несопоставимых дуэлях (под второй имеется в виду дуэль Мандельштам-Сталин, о которой чуть подробней будет рассказано в послесловии). Эта разница, собственно, и определила, обозначила великое различие между двумя русскими веками — XIX и XX. Проницательные люди вправе задуматься, а какая дуэль определит в России нынешний век? И возможна ли подобная дуэль? Или в этом смысле мы окончательно выпали из времени? Смотрите, думайте. (Полагаю, у читателя не будет искушения принять за настоящие дуэльные сражения политическую пустопорожнюю трескотню в думе и за ее пределами, тем паче многосерийную словесную возню на телеэкране, умело дозированную в смысле смелости и правды и укравшую для себя суровую и гордую команду «К барьеру!». А впрочем, может, это и есть примета времени?)

Я вынужден потратить несколько слов на обращение к читателю-патриоту (точнее, псевдопатриоту в выше означенном смысле), озабоченному еврейской темой. Его неприятно удивит, а может быть, и разгневает прямое сближение Пушкина (нашего русского всего) с каким-то безродным евреем, даже и не читанным толком широкой читательской массой (две песенки, когда-то на всю страну пропетые Аллой Пугачевой, не в счет). Я обязан возразить принципиально. Дело в том, что еврейской теме здесь прямого места нет. Ибо Мандельштам — русский поэт, поскольку писал на русском языке, и ни на каком ином. Другого определения тут быть не может. Кровь? Будем мерить процент крови у Пушкина? У Лермонтова (шотландской)? У Жуковского (армянской)? У Фета (еврейской)? У Блока? У Бальмонта? У Саши Черного? У Пастернака? У Самойлова? У Бродского? У Коржавина? К чему придем? К измерению черепа циркулем? Расизм на русской почве — не только мерзость, это хуже, это — глупость.

Часть II. О дуэлях Пушкина

Забавно, но несколькими строками позже мы узнаем, что самая первая дуэль юного Пушкина должна была состояться с его родным дядей, коего звали Семен Исаакович. Ну и что?! Будем искать генеалогические следы и делать страшные выводы?

А Мандельштам, кстати, формально не был иудеем, ибо по собственной воле принял христианство и крестился в методистской церкви. Впрочем, это лишь небольшая деталь, имеющая отношение к определенному периоду русской литературы.

Веcною 1836 года, вернувшись в Петербург из Михайловского, где в Святогорском Успенском монастыре Пушкин похоронил свою мать Надежду Осиповну, поэт, чье сердце наполнено было тоской и воспоминаниями, прежде всего посетил на Волковом кладбище могилу своего рано ушедшего лицейского товарища барона Антона Дельвига и оставил запись в дневнике: «Я посетил твою могилу — но там тесно…» Тема смерти давно преследовала Александра Сергеевича. Незадолго до этих дней он начал повествование из быта античного мира с намерением, как пишет его первый биограф