Владимир Корнилов - Демобилизация Страница 47

- Да, вы правы. Действительно, кустарник. Точнее - подлесок. Это так сказать, старт. Приглядываюсь к большой работе. Личность на Запале. А Мальтус - постольку-поскольку. Я его даже в рецензии не называл. Это вы в подтексте разглядели, - порадовал себя глубиной собственной работы и польстил одновременно прозорливости Бороздыки.

"Как горох об стену", - скривился Игорь Александрович, чувствуя, что ему не справиться с неуязвимым сеничкинским добродушием.

- Ах, - вздохнул он и тут же развел руками. Блокнота не было. Он заглянул за гардеробную стойку: на полу тоже ничего не лежало. Старичок-гардеробщик довольно брезгливо взглянул на мечущегося Бороздыку, но промолчал. Он встречал людей по одежке и провожал по ней же. Игорь Александрович был для старичка всего лишь вечный студиоз, то есть лицо презираемое. А неловко, судорожно сунутый рублишко был уж точно для форсу, для личного гонору перед собственной никчемностью.

- Потеряли что-нибудь? - спросил Сеничкин.

- Да, блокнот оставил. Записи...

- Так поднимемся.

Молодой доцент даже взял Игоря Александровича за рукав старенького пальто, чтобы помочь снять.

- Приткни, папаша, - уже кивнул он гардеробщику, но Бороздыка с силой вцепился пальцами в обшлага пальто, словно доцент был ночным грабителем.

- Нет-нет. Не люблю возвращаться. Потеря не велика, - возвратил голосу прежнюю солидность.

- Ну, вам видней, - удивленно махнул рукой Сеничкин и пошел к лестнице.

"Все по Фрейду, - вздохнул Игорь Александрович. - Все по этому пархачу Зигмунду. Хотел вернуться и блокнот забыл. А записи стоящие..."

Но столкнуться снова с доцентом, да еще при аспирантке, было выше сил и, отмахнувшись от теории подсознательного, он напялил ушанку и заперся в телефонной будке.

Восторг освобождения от бездарной влюбленности и жажда задуманной работы все еще не покидали его, когда он набирал номер и слушал протяжные гудки. Трубки не снимали.

- Ах, да! Перерыв как раз, - сообразил он и поглядел через стекло в будке на большие электрические часы, висящие над лестницей. До двух оставалось минут шесть и Игорь Александрович позвонил в журнал.

- Серафима Львовна, - сказал в трубку самым любезным голосом. Крапивникова можно? Спасибо.

- Ты, Юрка? - спросил, когда в трубке снова звякнуло. - Ну, в общем у меня пошло. Начал я...

- Что? Что? - не поняли на другом конце провода. - Ты, Игорь? Можешь не заходить. Верстки не обещают.

- Я писать собрался, - буркнул Бороздыка, чувствуя, что вдохновение и жажда творчества выходят из него, как воздух из прохудившейся камеры. Буду писать о Булгарине.

- Извините, - послышалось в трубке. Видимо, Крапивников разговаривал одновременно с кем-то из посетителей. - Фаддее? - голос удивился и усилился. - Ну, конечно! Очень любопытно. И, ты знаешь, даже современно. Листа два можно будет у нас протащить под каким-нибудь соусом. Да и у соседей приткнем. Давай, давай! Много нацарапал?

- План готов и структура видна.

- Ты без плана. Жми так. План приложится. Первая фраза есть? Прочти.

- Очередь здесь, - соврал Бороздыка. Минутная стрелка на вестибюльных часах уже торчала строго вверх, как на компасе. - Очередь, - повторил Игорь Александрович и для убедительности постучал пятиалтынным по стеклу. Но тут же, чувствуя, что приятель может не поверить, скороговоркой пустил в телефон:

- Пушкин был неправ. Гении вообще ошибаются чаще обыкновенных смертных.

- Чудесно, Ига. И вовсе на Виктора Борисовича не похоже, - соврал далекий голос.

- Конечно, - не теряя радости, согласился Бороздыка. - Причем тут Шкловский? Я его на дух не переношу. Скоро притащу кусок.

"К чему блокнот? - подумал довольный реакцией товарища, - и к чему эти вымученные аспирантки, эти несчастные комнатные пальмы. "Настоящие женщины не поедут за нами..." - вспомнил он строку одного поэта, с которым познакомился сразу после войны. - Врешь... Настоящие поедут. Вот эти комнатные - те в Москве останутся, - бурчал, набирая прежний номер, который пятью минутами раньше не отзывался.

- Поедут, - повторил, хотя никуда ехать не собирался, а всего лишь хотел написать книгу об агенте III-го отделения. - И плевать я хотел на Фрейда. Блокнот просто оставил по рассеянности.

Ему все еще было жаль импортной под кожу тетради, но аспирантку в эту минуту он действительно презирал.

- У аппарата, - ответил женский голос.

- Хабибулину.

- Сейчас, минуточку...

"И Фрейд ни при чем... Не подсознательное, а ясное и четкое сознание. Ведь не звонил же Зарке вчера, когда брала домой ребенка", - рассуждал Игорь Александрович, забывая, что вчера он замерзал в Докучаевом переулке.

- Зарема? Как ты сегодня? - весело забубнил в трубку, услышав ее короткое "аллё". - Занят, занят вчера был. В журнале горы работы. Я сегодня могу. Верстки нет. Да, да. Сейчас могу. В районе часа буду. Целую, крикнул и бросил трубку.

Жизнь все еще была прекрасна. Он изведал силу презренья. Его ждет женщина, а завтра с утра - работа. Застегивая на ходу пальто, Игорь Александрович пересек внутренний дворик, повернул на улицу Калинина и купил в гастрономе Военторга большую, 0,75, бутылку нелюбимого им портвейна "777" и большой плоский торт "Сюрприз". Бутылка, от которой завтра будет болеть голова, никак не лезла в карман пальто. Торт тоже было неудобно нести, и, подходя к стоянке такси за магазином, Бороздыка уже не испытывал высокой восторженности и снова злился на избалованную аспирантку.

4

Вернувшись из столовой и обнаружив рядом с томиками Теккерея черный под кожу блокнот, Инга покорно села на свое место и стала ждать возвращения Игоря Александровича.

- Ему же хуже, - вздохнула. - Пусть с доцентом разбирается. - Вот завел волынку! Сам ничего не умеет и другим работать не дает. Ну, я барышня. Ну, фикус комнатный. Ну и что?.. У меня были какие-то мысли о Теккерее. Я просто человек и даже мои самые простые мысли должны быть интересны. Вон вчера офицер писал: "Пусть каждый скажет себе, где он свободен, а где зависим, в чем его свобода, а в чем - скованность, причем пусть будет откровенен всюду - в большом и в ничтожном, - и, честное слово, эти анкетные признания будут интересней самого великого романа".

"Там как-то по-другому сказано, - подумала она. - Не стихи. Сразу не запомнишь", - попробовала оправдаться.

- Офицер - молодец. Но и мне тоже что-то хотелось сказать о Теккерее, да и не только о Теккерее, а вообще обо всем, - о нашем времени и о нашей несвободе. Теккерей не так уж и верил в порядочность, то есть в извечную порядочность. Тощий Доббин - это так... слабая тень диккенсовских чудаков. Люди часто порядочны, когда им это выгодно, когда порядочными быть легче, чем подлецами. Алеша Сеничкин благороден, чист и ангел, почти как его тезка у Достоевского, а накричал вчера на кузена и впал в истерику и сплошное безобразие. Марксизм поднял как щит, будто нельзя обойтись одной логикой, без цитат. Ну, хорошо... Пусть брат чудак и неуч. Но бескорыстье надо уважать. Пусть брат чурбан, - Инга вспомнила некрасивое топорно сработанное лицо лейтенанта, - а ты красив и тонок. Тогда тем более зачем кричать?