Дмитрий Жуков - Русские писатели XVII века Страница 47

— Троица рядком сидит! — вопил Лазарь. — Сын одесную, а дух святой ошую отца на небеси. Как царь с детьми, сидит бог отец, а Христос на четвертом престоле особом сидит пред отцом небесным…

Но Федора это приводило в ужас, и тогда Аввакум разражался ругательствами:

— Ведь ты дурак, Федор! Гордой пес, поганец, еретик! Сидит бог и человек на престоле своем царском, и ты, дитятко бешеное, не замай его, не пихай поганым своим языком с престола, собака…

Спорили они так, будто от них и в самом деле зависело быть или не быть Христу на троне.

Полемика их вышла далеко за пределы пустозерской земляной тюрьмы. Письмо за письмом посылали они верным, доказывая каждый свою точку зрения. Аввакум проклял Федора, а своим сторонникам на воле излагал дело так, что дьякона исключили из числа «начальных отцов». Федор страдал — на Москве власти проклинают его за старую веру, и здесь друзья проклинают за несогласие в вере же. Он взялся за перо, долго трудился и о своих разногласиях с Аввакумом составил «книжицу не малу, листов с полтораста». Отношения стали настолько напряженными, что Аввакум, если верить Федору, в своей горячности потерял всякое чувство меры и поступал не лучше их общих врагов.

«Некогда в полночь, — писал Федор, — выходил я из ямы вон окном, как и Аввакум, в тын, и посещал прочую братию вне ограды. Сотник же, Андрей именем (стрелецкий сотник Андрей Чупреянов был начальником караула в Пустозерске в 1675—77 годах. — Д. Ж.), враг был, мздоимец, и на меня гнев имел за некое обличение. И в то время велел меня ухватить стрельцам в тыну, нагого… И начали меня бить зело без милости… И посем, руки мои связав, к стене привязали и знобили на снегу часа два. А друзья мои смотрели на меня и смеялись! А стрельцы влезли в мою темницу, по благословению Протопопову, те книжицы и выписки мои похитили и ему продали. И он из тех книжиц моих лиска с три токмо выдрал лукавно и те листки послал на Русь братиям нашим, перепортя писание мое, чтобы меня обвиняли, а его бы учение оправдали…»

Свои рассуждения о троице и других догматах Аввакум излагал в письмах и Симеону — «Сименушке», ставшему в иноках старцем Сергием, известному впоследствии своим участием в старообрядческой смуте 1682 года. Это был старый друг и земляк Аввакума «посадский человек Сенька, Иванов сын, Крашенинников».

Впоследствии Федор заново написал свою «книжицу». Вместе с описанием обстоятельств ссоры с Аввакумом она была отправлена к сыну Максиму и друзьям в Москву и сильно поколебала авторитет Аввакума.

Неистовый бунт против церковной догматики известный оратор и публицист митрополит Димитрий Ростовский через двадцать семь лет после смерти Аввакума назвал «мужичьим умствованием», опровержением евангелия, не старой верой, а «новым мудрованьем». Впоследствии исследователи объясняли еретичество Аввакума полемической увлеченностью и неумением точно выразить отвлеченные богословские положения.

Но, как бы там ни было, взгляды Аввакума смутили самих раскольников, сошедшихся впоследствии даже на собор, где обсуждались полученные от самого отца Сергия письма Аввакума. Собор кончился свалкой, кто-то крикнул: «Стреляй!», и все разбежались. Сторонников у аввакумовской «новизны» оказалось немного, и о ней старообрядцы старались больше не упоминать.

Самым близким другом и духовным отцом Аввакума был мягкий и простодушный старец Епифаний, но и ему не по сердцу пришлись «ярость великая и вопль» протопопа по поводу догматов. Федор не преминул искать поддержки старца. «Старец же прост человек, — писал Аввакум, — правду чаял шептание его и напал на меня по ево учению всеми силами». И хотя протопоп привык «от купели троицу чести в трех образах, а не единицу жидовскую», поступился он ради дружбы с Епифанием своей совестью и пошел ночью в землянку к Федору мириться. Дьякон наставлял его, а он, затая гнев, только «помикивал».

Но гнев все равно прорвало. «Не до дружка стало — до своево брюшка». Пошел Аввакум «косить» и старца. Это был гнев отчаяния. Молва о том, что Аввакум пишет по-еретически, ширилась и докатилась уже до Пустозерска. Та же горечь, что некогда съедала Федора, теперь грызла и Аввакума. «Никониане еретиком зовут, дети духовные еретиком же зовут!» Это был вопль упрямой души…

Случилось это уже году в 1678. По легенде, помирились будто бы перед смертью Аввакум с Федором, и немалую роль сыграл в этом, наверно, старец Епифаний.

Дружба Аввакума и Епифания трогательна и удивительна. С самого начала, с первой же встречи в Москве. глубоко уважал старца Аввакум, заботился о нем, едва ли не в каждом письме упоминал о нем с благодарностью.

Сперва, когда в Пустозерске им жилось сравнительно легко, Аввакум и Епифаний подолгу рассказывали друг другу о своей жизни. После казней узники продолжали встречаться, переползая из землянки в землянку под покровом темноты или пользуясь попустительством сочувствовавших им стражников. В этом общении родилась постепенно «Книга бесед», а потом «Житие» и другие произведения Аввакума.

Епифаний был довольно опытным писателем, уже один раз положившим на бумагу свое житие. Он-то и «понудил» Аввакума написать книгу.

В рассказах Аввакума о его приключениях и злоключениях оживала едва ли не вся русская земля — и Поволжье, и Север, и Сибирь; сотни и сотни людей всех званий и состояний страдали и радовались, боролись и покорно несли свой крест… В мокрых, погребенных под землей срубах воспоминания о вольной жизни горели ярким пламенем, слова лились свободно.

Немало «житий» прочел на своем веку Аввакум. Но большая их часть написана была каким-то мертвым, нескладным языком, не тем богатым, сочным языком, на котором изъяснялись русские люди.

«Не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить…» — напишет он впоследствии во вступлении к своему «Житию».

«Я не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русского…»

Аввакум не заботился об изысканности, презирал напыщенную трескотню придворных графоманов. «По нужде ворчу, понеже докучают. А как бы не спрашивали, я бы молчал больше».

Литература не была для него ни профессиональным занятием, ни средством удовлетворения честолюбия. Борец, он видел в литературе лишь иной род оружия. Не окажись Аввакум в земляной тюрьме, он, возможно, ограничил бы свою деятельность лишь огненными проповедями да еще письмами. А теперь он вынужден был писать более пространно и творил так же талантливо и страстно, как делал в жизни все. И вроде бы «само» получалось у этого мужицкого писателя, который речь свою называл «вяканьем», а литературную работу «ковыряньем».