Вячеслав Фетисов - Овертайм Страница 48

Я схватил Толика, стащил вниз. И чувство одновременно и счастья, и злости. Стал кричать на него, а он, ничего не понимая, смотрел на меня. Отец, конечно, узнал, что произошло, и досталось мне прилично. На следующий день он прибил решетки на все окна. Решетки висели долго, пока Толику не исполнилось тринадцать, отец их не снимал. Все удивлялись, проходя мимо, зачем на пятом этаже решетки? Отец всегда за нас был готов оторвать голову кому угодно. Если бы он узнал, что кто-то поднял руку на одного из его сыновей, не важно кто, он бы разорвал на части…

Вот тогда, после похорон Толика, я сказал Ладе: «Не знаю, правильно это или нет, но сейчас жениться — это еще один удар для родителей», Так я был воспитан, так вырос, так понимал то, что произошло. Мы прошли с Ладой и так уже через многое, я сказал ей: «Я тебя люблю, если можешь — наберись терпения. Может, судьба нас еще раз испытывает?»

Тихо-тихо жизнь стала восстанавливаться: хоккей отвлекал от многого. Я часто оставался с родителями. Потом поменял им квартиру, увез с Коровинского шоссе, потому что тяжело им там было, все напоминало о Толике. Перевез в центр, на Большую Грузинскую, купил им новую мебель. Переезд, он тоже отвлекает. Это уже происходило через год, в 86-м, — в тот год чемпионат мира проходил в Москве. Мы выиграли, отец ходил на матчи, мама нет. Когда кончилась последняя игра, поехали сразу к маме. У меня день рождения — цветов море. Мы целую машину цветов ей привезли. Она говорит: «Сынок, ты молодец, ты хорошо играл, похоже, что летал, как за двоих». Она постоянно напоминала мне об этом.

Толик для меня не только младший брат, мы одним делом занимались, он шел мне вслед, как говорят: идет по стопам. Не брат даже, а сын. У нас же почти десять лет разницы. Я так хотел, чтобы он не повторял тех ошибок, которые наделал я, и в хоккее, и в жизни. Иногда жестко, если по-товарищески, по-братски не получалось, я кричал на него. И вдруг Толика не стало.

Когда мама умирала, она мне сказала: «Сынок, живи, у меня. Зла на тебя ни за что нет. Ты сильный».

Я понимал, что мне не удержать Ладу, такую красивую девушку, оказавшуюся в таком ужасе. Но я знал, что должен находиться рядом с родителями, и поэтому с Ладой я общался все реже и реже. Получалось, что как она сидела одна дома, так ничего и не изменилось. И тогда я сказал ей: «Если ты считаешь, что тебе нужно как-то поменять жизнь, ты имеешь на это полное право. Конечно, мне без тебя будет тяжело, но я по-другому поступить не могу».

Я могу только догадываться, что Лада пережила за эти годы — семь лет — до нашего отъезда в Америку. Но зато я узнал, насколько я счастливый человек, потому что судьба подарила мне женщину, которая понимает все, что происходит со мной, которая не предаст никогда, потому что мы прошли через столько мучений и остались вместе…

Однажды я пришел домой и сделал Ладе предложение. 15 марта 1989 года мы расписались. Я старался ускорить процедуру регистрации, потому что вдруг начал бояться, что ее потеряю или что-то может случиться. В ЗАГСе договорился, чтобы все устроили быстрее, чем было положено по закону. Пришли Сережа Макаров, Володя Крутов, Игорь Ларионов с женами, мой близкий друг Витя Гомельский. А Саша Розенбаум принес в подарок немыслимых размеров хохломскую ложку.

Наши отношения выдержали три тяжелейших испытания. Развод и одиночество Лады, гибель Толика и, наконец, эта история с отъездом, когда я мог отправиться совсем в другую, от Америки, сторону. Мы сыграли свадьбу 15 марта, а за два дня до нее — 13 марта — меня водили к министру обороны, когда он сказал, что может сделать со мной все что угодно. И Лада обо всем этом знала.

Наверное, как награда за все мучения, наша семья оказалась в совершенно сказочных условиях для советского человека: большой собственный дом, довольно приличная, даже для Америки, зарплата. Так у нас началась совершенно новая семейная жизнь, мы же за семь лет почти никогда не жили изо дня в день вместе больше трех недель отпуска. Даже не представляли, как это выглядит. Опыт был прежней жизни — это когда ты приезжаешь домой два раза в месяц на воскресенье или убегаешь со сборов, чтобы тайно повидаться. В последний год перед отъездом я сидел каждый день дома, но была иная ситуация: нервотрепка и страх.

Мы вместе учились новой жизни, учились новому общению с людьми в мире, совершенно другом, порой странном для нас. Вместе ходили по магазинам, покупали продукты, которые тоже были в новинку. Как первый месяц после свадьбы! Прекрасно, казалось бы, зная друг друга, мы неожиданно открывали друг в друге что-то новое. Я знал, что Лада может красиво накрыть стол, вкусно готовить, причем может это сделать буквально за пятнадцать минут. Но я не знал, как она любит дом: какие-то безделушки без конца расставляет, постоянно что-то украшает. Порой ворчишь: «Для чего?» Она объясняет, что полжизни прожили в однокомнатной квартире, спали на раздвижном диване, дай хоть здесь порадоваться. Действительно, наша единственная комната в Москве была у нас и гостиной, и комнатой отдыха, и спальней — одновременно. И вдруг все отдельно! Лада начала готовить просто сумасшедшие обеды. Любую кухню изучила: итальянскую, китайскую, мексиканскую. До Нью-Джерси, когда жила одна, в ожидании моего появления, кто-то зашел — порезала колбаски, вскипятила чайник, а теперь я каждый вечер дома, нужно всегда иметь обед.

До сих пор Лада никак не может смириться, почему я все обиды и переживания держу в себе и ими не делюсь. Но так сложилось в жизни. Я с малых лет с большим уважением относился к отцу, не только чисто по-мужски, а может, даже со звериным инстинктом подражания. Отец воспитал во мне и это уважение к себе, и эту замкнутость. Так получилось, что я не был приучен, как многие дети, открываться маме, делиться с ней детскими бедами. Даже совсем маленький я все неприятности переживал в себе. И когда произошла самая большая в моей жизни трагедия, я тоже переживал ее в себе, не умея делиться горем ни с кем. Лада мне говорила: «Я вижу, что тебе плохо, рассказывай, раскрывайся. Может быть, я тебе помогу или просто, когда выскажешься, легче станет». Но я не мог ничего из себя выдавить. Странно то, что уже здесь, в Америке, я, действительно, стал с ней делиться, но пришла эта откровенность, когда мы стали жить как настоящая семья.

ЛАДА: Слава, когда его попросишь, поможет. Но я не злоупотребляю просьбами, потому что он безумно устает. Я знаю, что, если его попросить что-то купить по пути на тренировку, он сразу об этом забудет и надо еще 150 раз напомнить. У него мысли направлены совершенно в другую сторону, тем более во время сезона. Но дом пылесосит он, пакеты с мусором выносит он. Иногда Слава замечает, что я замоталась за день и с ребенком, и с готовкой, тогда сам убирает со стола, складывает посуду в машину. Но все, что касается ребенка, тут не надо и полслова говорить, это для него святое. Для ребенка — все что угодно. Надо елку поставить, он бросит все дела, даже если между играми один день, поедет, купит елку, привезет и будет сам наряжать. Правда, потом елка месяцами лежит в гараже, нет времени гирлянды с нее снять.