Портреты эпохи: Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Василий Аксенов… - Зоя Борисовна Богуславская Страница 48

литературной семье, – начинает Ольга, глядя в окно, куда-то поверх меня. – Мой отец Вадим Андреев был старшим сыном Леонида Андреева – писателя, чье имя было хорошо известно в начале века не только в России. На Западе его тоже знали, в особенности пьесу «Тот, кто получает пощечины», которую время от времени еще ставят в Америке. Мама – приемная дочь народовольца-эсера Виктора Чернова – была художницей. В семье царила память деда – Леонида Андреева. Сейчас, столько лет спустя, я выпустила наконец книгу рассказов деда в переводе на английский, тебе она приготовлена в подарок, к ней я написала длинное предисловие. Но и тогда, задолго до того, как я начала писать, в нашем доме его личность окружала меня фотографиями на стенах, портретами пастелью в разные периоды, присутствием его в наших разговорах, привязанностях и ценностях. Семья остро переживала те гонения на интеллигенцию, что происходили в конце 30-х годов в России. Но потом появилась надежда, что, например, возвращение Горького (крестного моего отца, дружившего с дедом) в Россию было не случайным. Папе казалось, что перемещение Горького в Москву может быть свидетельством перемен к лучшему, о которых мы, мол, просто мало осведомлены. Пессимизм же Леонида Андреева (да, да, помню у Льва Толстого об Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». – З. Б.) заложен был в его душе, да и в этике. Пьесы Леонида Андреева часто ставили в Париже в те годы. Вокруг нас была кипучая литературная жизнь, в особенности среди русских поэтов. Выбор был необъятен. Мои родители дружили с Мариной Цветаевой, с Поплавским, очень интересным поэтом-модернистом, умершим в 1935 году. Меня девочкой возили в ресторан «Куполь» на Монпарнасе, где каждый месяц встречались и читали стихи Георгий Иванов, Владислав Ходасевич, совсем молодой еще мой отец Вадим Андреев. А дома у нас бывали художники, итальянские социалисты и анархисты. Я была тут единственной девочкой. Тогда детей ни у кого почти не было, только у моих родителей и у Цветаевой. Для ребенка моего возраста это была привилегированная жизнь в центре искусства. Моим воспитанием занимался еще такой исключительно интересный человек, как Алексей Михайлович Ремизов, друг Блока, Белого и Стравинского. Когда жена Ремизова Серафима Павловна Давгелло-Ремизова умерла, Алексей Михайлович много занимался мной как своей крестницей, и то, что он внес в мое воспитание, наложило весьма сильный отпечаток на всю мою жизнь. Все это пиршество духа, несмотря на гонения эмиграции во время войны, продолжалось до 1957 года. В тот год мой отец получил работу в ООН. И вот после долгих, исключительно духовно насыщенных и богатых впечатлениями, но очень скудных по доходам лет семья была счастлива, что отец получил эту работу в секретариате ООН и мы будем обеспечены. Так мы оказались в Америке.

Мне исполнилось 19 лет. Как же я не хотела покидать своих парижских друзей! Мне предложили на год стипендию в американском университете, я хорошо училась, со мной все были милы, казалось, моя жизнь складывается на редкость удачно, но я была влюблена в Париж и оставаться в Америке не думала. И это несмотря на то, что выучила язык, восхищалась американской литературой, читала в подлиннике Шекспира и Фолкнера. Меня тянуло обратно. И я уехала.

В Париже я окунулась в прежнюю жизнь, и не знаю, как сложилась бы моя судьба, но однажды я познакомилась с американцем, молодым человеком, поэтом Генри Карлейлем. Мы поженились, он потянул меня за собой в Америку. И вот я через несколько лет вернулась туда снова. Правда, я еще украла несколько месяцев, после женитьбы мы еще пожили в Париже, там у нас родился сын Миша. Мне так хотелось передать сыну все, что знаю. Я воспитывала его в духе уважения к русской культуре, я верила в принципы русской педагогики и настояла на своем, хотя некоторые мои усилия не встречали поддержки у окружающих. Я же сама продолжала заниматься живописью, и до сих пор, как ты видишь по этим стенам, регулярно, раза два в неделю рисую. В Штатах мой муж начал работать в литературном издательстве «Кнопф», и это помогло мне довольно быстро найти круг друзей с общими духовными интересами. Писатели: Уильям и Роз Стайроны, Артур и Инга Миллеры, Филип Рот, Норман Мейлер, художники Наум Габо и Колдер, а также Татьяна Яковлева и Алекс Либерман – большинство из них тебе хорошо знакомы. Мы жили в Коннектикуте, все они были, по существу, нашими соседями. Теперь, когда мы из Нью-Йорка перебрались в Сан-Франциско (Генри здесь родился и вырос), я сохранила связь с моими друзьями, хотя мне и не хватает Нью-Йорка. Только в Нью-Йорке есть нечто, напоминающее жизнь Парижа, остальная Америка совершенно другая, хоть и во многом замечательная. В основном и в Нью-Йорке я сохранила оба свои пристрастия: к живописи, к литературе.

Мою судьбу переменило внезапное предложение в конце 1959 года журнала «Паризьен ревю» поехать в Россию и взять интервью у Бориса Леонидовича Пастернака. Это было неслыханно и совсем неожиданно, но обращение ко мне вызывалось особыми причинами – знанием русского языка и традициями Леонида Андреева. В те годы многие молодые литераторы считали честью даже прочитать рукопись для этого журнала или дать внутреннюю рецензию. У редакции были попытки послать кого-то к Пастернаку, но взять интервью им не удалось, посланный даже не увиделся с поэтом. В журнале знали, что мой отец был знаком с Борисом Леонидовичем, встречался с ним не однажды в Берлине, а потом в Переделкине. Об их встречах я впоследствии написала уже в своем интервью. Все это было удачей огромной, но я стремилась в Москву не только из-за встречи с Пастернаком, мне хотелось услышать хотя бы в записи голос моего деда, узнать о нем какие-нибудь подробности. Живой связью с ним был Корней Иванович Чуковский. У нас с ним была даже такая шутливая история. Чуковский уверял, что в свое время в Финляндии, где он много времени провел с Леонидом Андреевым, тот неоднократно одалживал ему деньги. Вернее, дед их давал, а обратно брать не хотел, и теперь Чуковский, всучивая мне деньги, говорил: купи себе подарок в Москве от деда. Вот сто рублей – это я тебе возвращаю мой долг ему. Я не перечила, брала. А когда уходила, совала их ему обратно в карман. Это было некое соревнование между нами. Когда я попросила познакомить меня с Пастернаком, Чуковский не отказался, но, подведя меня к пастернаковской даче, сказал: «Дальше действуй сама». Я так и поступила. В тот