Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века Страница 48

ПИСЬМО К МАТЕРИ

Ты жива ещё, моя старушка?Жив и я. Привет тебе, привет!Пусть струится над твоей избушкойТот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,Загрустила шибко обо мне,Что ты часто ходишь на дорогуВ старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мракеЧасто видится одно и то ж:Будто кто-то мне в кабацкой дракеСаданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.Это только тягостная бредь.Не такой уж горький я пропойца,Чтоб, тебя не видя, умереть.

Я по-прежнему такой же нежныйИ мечтаю только лишь о том,Чтоб скорее от тоски мятежнойВоротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветвиПо-весеннему наш белый сад.Только ты меня уж на рассветеНе буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечалось,Не волнуй того, что не сбылось, —Слишком раннюю утрату и усталостьИспытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!К старому возврата больше нет.Ты одна мне помощь и отрада,Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,Не грусти так шибко обо мне.Не ходи так часто на дорогуВ старомодном ветхом шушуне.

И его услышали. Обступили. Кто-то сел рядом. Слово боялись проронить. Кто-то плакал. Может быть, вспомнил свою мать, которую не видел не один десяток лет, скитаясь по чужим углам и тюрьмам?

Впрочем, было бы неверным полагать, что «Москва кабацкая» оказалась никому не нужна. Нашлись охотники и до этих нетрезвых стихов, причём, среди его же собратьев по перу – поэтов и писателей, не слишком одарённых, а, подчас, и вовсе бездарных. Эти люди, в основном – выползки литературной богемы, так подумали и решили: «Ты написал «Париж кабацкий», «Нью-Йорк кабацкий», «Чикаго кабацкое», а мы тебе устроим настоящую «Москву кабацкую». Мы все твои гонорары пустим по ветру; мы тебя объедим, обопьём; мы тебе ни писать, ни дышать, ни жить не дадим…» И закружили они Сергея Александровича, пропивая его талант, вовлекая в бесчисленные скандалы и купаясь в грязной славе газетных хроник, куда им нравилось попадать заодно с уже знаменитым поэтом.

Вот когда начало подтверждаться предостережение Николая Клюева, что город может погубить Есенина. Пока Сергей Александрович находился среди деревенских поэтов и под его опекой, конечно же, такого разгула не наблюдалось. Мариенгоф явился переходным звеном. И вот теперь, когда поэта обволок и закружил, по сути дела, литературный сброд, среди которого вороватый Иван Приблудный был только одним из многих, пошли кабаки.

Но разве сам Клюев не действовал растлевающе, настраивая Есенина на враждебное отношение к городу, ко всему городскому? Эта озлобленность, обособленность и могла уже разрешиться только пьянством, только разгулом. Вот они ступени личной деградации Есенина: Клюев, Мариенгоф, Приблудный. Начиналось с робкого, мечтательного: «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт», а закончилось: «О если б вы понимали, что сын ваш в России – самый лучший поэт!» Росло самомнение, заносчивость, естественно мельчали приятели, понижаясь до полного холуйства и подлости.

Очень, очень скоро, изнемогая и теряя себя в пьяном кружении «Москвы кабацкой», Есенин понял, насколько он ошибся с выбором своего имиджа «поэта-хулигана». Но, как это частенько бывает с беспечными неосторожными людьми, спохватятся, а игра уже стала реальностью, придуманная маска – лицом. Попробовал было сорвать с себя эту карнавальную вещицу, не срывается – приросла, с мясом не отдерёшь.

Я обманывать себя не стану,Залегла забота в сердце мглистом.Отчего прослыл я шарлатаном?Отчего прослыл я скандалистом?

Не злодей я и не грабил лесом,Не расстреливал несчастных по темницам.Я всего лишь уличный повеса,Улыбающийся встречным лицам.

Я московский озорной гуляка.По всему тверскому околоткуВ переулках каждая собакаЗнает мою лёгкую походку.

Каждая задрипанная лошадьГоловой кивает мне навстречу.Для зверей приятель я хороший,Каждый стих мой душу зверя лечит.

Я хожу в цилиндре не для женщин —В глупой страсти сердце жить не в силе, —В нём удобней, грусть свою уменьшив,Золото овса давать кобыле.

Средь людей я дружбы не имею,Я иному покорился царству.Каждому здесь кобелю на шеюЯ готов отдать мой лучший галстук.

И теперь уж я болеть не стану.Прояснилась омуть в сердце мглистом.Оттого прослыл я шарлатаном,Оттого прослыл я скандалистом.

Думается, что слово «шарлатаном» в этом стихотворении – редакторская правка самого Есенина. Разве шарлатаном он в эту пору слыл? Нет, скорее – хулиганом. Наверное, по началу так и было написано, а потом, возможно, поэт решил несколько облагородить слухи о себе…

Но это – детали. Существеннее другое: имеется в этом стихотворении удивительная, хотя по виду и ничем непримечательная строка: «Не расстреливал несчастных по темницам». Не каждый на неё и внимание обратит.

А вот Осип Эмильевич Мандельштам, поэт и человек, весьма далёкий от Сергея Александровича, если слышал какие-либо нападки на него, всегда горячо вступался, утверждая, что Есенину уже за одну эту строку можно всё простить. Дело в том, что в эпоху революционного террора расстреливали-таки несчастных по темницам без суда и следствия, как это произошло, например, с царской семьёй. И написав такое, поэт неизбежно вызвал не то, чтобы неудовольствие, но ярость и мстительную ненависть властей. Да и вообще поэзия Есенина, отличавшаяся предельной искренностью, уже по самой своей природе была обречена на нелады с советским крайне лицемерным режимом, режимом воинствующей красной идеологии.

Но конфликт с властями тогда ещё только назревал. А вот от поэтической богемы надо было срочно спасаться. И Сергей Александрович уезжает то в Азербайджан, то в Грузию. Везде его принимают восторженно и радушно. Растущая поэтическая слава повсюду распахивает ему навстречу и чьи-то гостеприимные дома, и сердца человеческие. Там ему и живётся вольготно, и пишется легко. А в Москву возвращаться не спешит. Вот строчки из его Тифлисского письма: «Мне кажется, я приеду не очень скоро. Не скоро потому, что делать мне в Москве нечего. По кабакам ходить надоело».

Со вторым секретарём ЦК Азербайджана Петром Чагиным Есенин познакомился в Москве на квартире известного актёра Василия Качалова. Чагин предложил поэту побывать в Баку, обещал показать Персию. 20 сентября 1924 года, воспользовавшись приглашением, Есенин приехал в столицу Азербайджана. И – к самому юбилею: памяти 26 бакинских комиссаров.