Пирлинг - Дмитрий Самозванец Страница 48

Итак, слово принадлежало матери. Однако могла ли несчастная женщина свободно открыть всем истину? Обладала ли она достаточным мужеством, чтобы высказать свое действительное убеждение? Что значило объявить Дмитрия настоящим сыном Ивана IV? Это значило вернуть себе прежнее положение царицы. Что ждало Марфу, если бы она обличила самозванца? Она навлекла бы на себя самые ужасные кары. Если Марфа не обладала бесстрастием истинного стоика, ей, конечно, трудно было выдержать роль неподкупного судьи. Противники ее уверяли впоследствии, что, посредством всяких посулов и угроз Дмитрий постарался привлечь ее на свою сторону. Ну, что ж, — игра стоила свеч! Но, даже допуская возможность предварительного соглашения между сторонами, мы должны признать, что объективных доказательств этого мы не имеем. Поэтому восстановить такого рода живую картину немыслимо. Сохранились лишь ее фон и рама. Впрочем, для народной массы не существовало подобных вопросов. В женщине она видела мать, и суд этой матери признавала безапелляционным.

Встреча Дмитрия с Марфой была обставлена с явным расчетом возбудить сочувствие и умиление народа. В конце июля царь выехал в Тайнинское, навстречу матери, которая уже приближалась к Москве. Самое свидание, по словам Лавицкого, произошло в поле. Свидетелями его были русские и поляки, собравшиеся отовсюду. Словом, во всей этой сцене не было будто ничего, заранее подготовленного или искусственного; напротив, она отличалась видимой простотой и поэтому казалась трогательной. Едва взглянув друг на друга, Марфа с Дмитрием залились слезами. Сын бросился к ногам матери; та, в свою очередь, горячо обняла его… Можно было подумать, смотря на них, что перед ними открывается новая жизнь. Все это произвело самое благоприятное впечатление на народ. И, в самом деле, если даже Дмитрий с Марфой разыгрывали комедию, они артистически выполнили свои роли… Понятно, каким волнением был охвачен народ, когда он завидел царя с непокрытой головой, сопровождавшего поезд своей матери. Казалось, сыновнее чувство всецело владеет Дмитрием: только оно могло подсказать ему столь трогательные выражения нежности. Близилась ночь: царскому поезду пришлось остановиться. Во время этой стоянки Дмитрий никак не мог наговориться с матерью. Оба плакали — ясное дело, от радости. Эти слезы были красноречивее всяких слов.

Въезд в Москву состоялся на следующий день, т. е. 28 июля. Торжественно благовестили колокола; несметные толпы народа собрались отовсюду. Дмитрий сопровождал поезд верхом на лошади; как и раньше, он старался держаться рядом с каретой Марфы. Одобрительный гул зрителей встретил царевича в Кремле. Всеобщее умиление еще увеличилось, когда Дмитрий с матерью направились в Успенский собор. Здесь они клали земные поклоны и щедро раздавали милостыню. Это зрелище окончательно покорило народ. Ни один царь не выказывал подобного отношения к своей матери. Очевидно, в данном случае в Дмитрии говорил голос крови; природа заявляла свои права… Последние сомнения рассеивались. Дмитрий старался всячески поддержать это настроение: для этого он окружил царицу самым почтительным и нежным вниманием. Марфе были отведены роскошные покои в Вознесенском монастыре; ей прислуживала огромная свита. По возможности, всякий день царь на глазах у всех посещал мать. Благочестивым людям оставалось только радоваться.

Возвращение Марфы было только началом; за ним последовал целый ряд мер для восстановления попранной справедливости. Конечно, прежде всего эти меры коснулись Нагих. Дядья царицы и трое ее братьев были возвращены в Москву из ссылки. Пришлось тем самым, которые когда-то — официально, по крайней мере, — удостоверяли смерть царевича в Угличе, увидеть теперь своего племянника в Кремлевском дворце, здравым и невредимым… По-видимому, впрочем, это нисколько их не смущало. Вернулись и Романовы. Их встретили, как триумфаторов; царь всячески старался выказать по отношению к ним внимание и предупредительность. Кое-кто из изгнанников успел уже умереть в ссылке: останки их были теперь перевезены в столицу. Мы знаем, что самым выдающимся представителем дома Романовых был боярин Федор Никитич, в монашестве Филарет; по-видимому, он только и ждал такого оборота дела. Раньше он находился под строгим надзором в обители, куда был сослан. И вот, с некоторого времени, поведение Филарета резко изменилось. Невольный инок стал говорить только о мирских делах; он начал вспоминать об охоте с соколами, о собачьей травле, о верховой езде… Порой он намекал на возможность какого-то возмездия и вместо благочестивых молитв отводил свою душу в веселых шутках. Как раз в это время откуда-то вынырнул Дмитрий. Это совпадение было очень знаменательно, и впоследствии стало совершенно понятно, отчего произошла столь резкая перемена в настроении Филарета. Вместе с Романовыми были восстановлены в своих правах и другие боярские роды, подвергшиеся опале Годунова; все они заняли в Кремле свое прежнее положение. Словом, происходила вполне определенная реакция против политики Годуновых. Все эти акты милости служили как бы подготовкой к великому торжеству, которое должно было совершиться вскоре.

Три дня спустя по прибытии царицы, т. е. 31 июля, состоялось венчание и помазание Дмитрия на царство. Этот обряд явился высшим завершением всех усилий самозванца; разумеется, в глазах народа царевич поднимался отныне на недосягаемую высоту. Нужно было возможно скорее восстановить в Московском государстве нормальный порядок; все жаждали увидеть, наконец, на престоле такого государя, который был бы осенен благодатью церкви. Что такое царь московский? Это то же самое, что византийский базилевс: это — священная особа, окруженная ореолом сверхчеловеческого величия. Подобно императорам Востока, он приемлет свою власть от Вседержителя Бога; понятно, что самый акт передачи этой власти должен быть обставлен самым торжественным ритуалом. Так образуются священные узы между царем и народом, между избранником Всевышнего и всем православным миром.

Перед коронованием новообращенному католику Дмитрию нужно было проделать некоторую тайную процедуру. Дело в том, что в пылу увлечения, в критический момент своих домогательств, царевич обещал своим духовникам исповедаться у них перед венчанием на царство. Отец Андрей вменяет Дмитрию это желание в особую заслугу; однако обо всем дальнейшем он хранит самое досадное молчание. Допустим, впрочем, что исповедь, по самому своему существу, могла остаться тайной. Но как должен был поступить Дмитрий при святом причащении? Этот момент являлся необходимой составной частью обряда венчания: разумеется, для царя, как тайного католика, это создавало большие затруднения. Как быть ему — принять ли святые дары из рук православного патриарха, или же нарушить открыто традиционный ритуал? Еще накануне своего отречения от веры Дмитрий поведал папскому нунцию свои сомнения по этому поводу. Рангони запросил Рим. Но курия не спешила с ответом. Так тянулось более года. По-видимому, это не особенно смущало Дмитрия. По крайней мере, мы не знаем, чтобы он напомнил еще раз о своем затруднении или настаивал на скорейшем ответе. Обычная уверенность в себе не изменяла ему и здесь.