Анатолий Вишневский - Перехваченные письма Страница 48

У Сережи, когда он смеется, смеются глаза (очень редкое явление).

Из записей января 1930

Утром читал о Леонардо. Потом в угнетении гулял, обедал и ссорился с Идой. Дома медитировал почти во сне, видел перевертывающиеся чаши с кровью, наводненье и другие фантастические вещи. Нечаянный разговор с Диной в Зоо.

Вчера читал Малларме и изумительно медитировал. Решил, что нужно писать о религии, потому что эти способности больше даже поэтических. Вечером были у Зданевичей с Терешковичем, который все говорил Дине: «Пожалейте меня, полюбите меня».

Русское рождество никто не празднует, устали праздновать. Гулял, был у Терешковича, взял у него диск Best Black. Не застал Заковича и Блюма, мечтал о глупостях. Хочу работать, хотя и не хочется работать. Зима, все серое и сонное.

Сейчас, может быть, буду медитировать и читать, но какой там уже роман — 2 часа. Спал шесть часов — с семи до часа — у С. П., после нежностей, от которых ей потом было страшно противно, а мне как-то никак. Перелистывал чудный константинопольский дневник, где на каждом шагу: «молился», «говорил о теософии» и т.д.

Вчера утром — у Кости Терешковича, который был исключительно нежен и мил. Видел чудесный портрет Ильязда, с которым спорил о том, можно ли вишню сравнивать с агатом. Я говорил, что это плохо и что зуб сломаешь, он — что это искусство.

В Студенческом клубе было довольно неинтересно, зато потом хороший разговор с Рогалей и теологом с носом о религиозном начале сексуальности и о еврейской женщине. Рогаля был очарователен, милый, нежный человек.

Позавчера, в четверг, нежности с С. П. у меня — после уборки книг, в ужасной усталости.

В среду ничего не делал, получил у Блюма три картины. Но во вторник чудно работал днем. Медитируя, плакал, как ребенок. Написал 12 страниц романа, вечером же зачем-то покатили кутить к Проценко и, конечно, до утра. Лег в 9 часов разбитым совершенно.

В общем ничего не желаю, ни на что не надеюсь, ничего не боюсь. Разбитый, тотчас же встаю и по доброй воле иду дальше.

Снова Оцупа не было дома. Статья продолжает терзать меня. Ем по утрам яблоки. Вернулся опять к старой молочнице. Сейчас буду писать роман, а потом доклад начерно. В общем — высокое настроение.

Понедельник провел у Дины. Объяснялись, плакали, помирились. Возвращался поздно, без пальто, думал: зачем это все? Попытался медитировать на ходу, потом засыпая, и рано утром — еще в темноте. Пытался читать Ключевского, борясь со сном.

Позавчера, в воскресенье, целый день работал, было солнечно и страшно. Роман шел средне, слишком много страшных слов.

Вечером мучился у Манциарли среди жалких французиков и ничего наших. Эта оранжевая гостиная — как какой-то страшный сон в сердце.

Смертельно тосковал по возвращении, но все же утверждал себя и не боялся. Особенно на лестнице был такой момент, когда было страшно темноты, а я решил: пусть будет, что будет, и шел навстречу.

Медитировал хорошо.

В пятницу работал у Дины, ссорились, потом она хотела, чтобы я проводил с нею вечера. В четверг работал много у Терешковича, грустил. Ссорился с Диной.

В среду не помню, кажется работал. Ах нет, не спав ночь или почти, написал наутро четыре строфы, потом отвратительные нежности.

14 января 1930

Третий месяц моего пребывания в Париже. Результаты: плохое настроение, усталость. Причины: Ида и Дина. Я обманулась. Мама была права. Я с ними жить не могу. Они мною не интересуются. Да, в конце концов, я должна была этого ждать. Мамуленька моя, ты умница, ты мне говорила, что они меня не любят, забыли, не интересуются. Мусенька тоже была права, хоть и говорила, что ехать я все ж таки должна. Я себе представить тогда не могла, что они так ко мне отнесутся.

Я их не виню. Также не жалею, что сюда приехала. Буду стараться устроить свою личную жизнь совершенно изолированной.

Тьма людей вечно шатается в нашей комнате. Меня они мало смущают. Лучше, чем одной быть в комнате. Я могу спать в их присутствии скорее, чем в отсутствии. Чем объяснить это, не знаю. Вчера была одна с 11 ч. Все время почти что думала. Над чем? Не знаю.

Глава 4

БЕСКОНЕЧНОСТЬ ОТРАЖЕНИЙ

Встань, если хотишь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал. В то время увидишь, что един твой телесный болван владеет сотнею видов, а как только зеркалы отнять, все копии сокрываются. Однако же телесный наш болван и сам есть едина токмо тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лицевидным деянием невидимую и присносущую силу и божество того человека, коего все наши болваны суть аки бы зерцаловидные тени.

Из записей января-февраля 1930

Тоскующая, робкая, зачем я существую, ведь я ничего, никогда толкового не сумею сделать. Слезы в автобусе, жалко себя и жалко других. Мне очень тяжело, я почему-то от жизни ничего не жду. Я почему-то боюсь Сены, уж больно она притягивает. Зачем Сережа ищет работу, ведь я на его счет никогда не буду жить, хотя это очень трогательно, но все-таки обидно.

Все кончают, только я отстала.

Сережа не верит, что мне страшно переезжать к нему на квартиру. Ведь это как-то не мой дом. Всегда себя буду чувствовать гостьей. Он все больше привязывается. Почему такая тоска, хотя и не такая острая, как раньше? Меня беспокоит Дина. Моя большая, тоскующая девочка. А Борис даже слабо помнится. Острее вспоминаются две-три сцены в этой комнате. Тогда была боль, по крайней мере у него, а у меня чувство утопающей, а теперь почему-то не верится, что это было действительно чувство. Любит эффекты, экзальтированное дитя, только напрасно Дину мучает. Смешно, ведь все меня обвиняли. Уже второй раз в жизни мы с Диной сталкиваемся — Миша, Борис. Мне очень радостно, что в конце концов Дина выходит победительницей.

Из записей февраля 1930

Кот сидит у папы на колене. Сегодня спрашивал, сколько он в точности за квартиру платит. Думал: когда он умрет сможем ли мы платить? Милый, дорогой, какой он стал старый-старый — особенно когда встает. А сейчас еврейский анекдот рассказывает. Милый, милый, дорогой папа, мне одновременно хочется, чтобы ты жил бесконечно и чтобы поскорее избавился от этой жизни.

Вчера, 4 февраля, работал много. Думал о доказательстве бытия Божия. А позавчера мало работал, но все-таки. Ничего, кажется, не читал, весь день мучались с утра в шумной их комнате, где Костя писал портрет Иды и все жалел, что не умеет рисовать. А Карский, такой милый, все о своем «труде» заботится.