Владимир Ерохин - Вожделенное отечество Страница 48

Странная вещь — сидит в кабинете начальник товарищ Шебанов и не ведает, что здесь на сдвинутых креслах ночуют сторожа, слушают его приёмник с разноцветно светящимся экраном, едят за его столом и звонят по алому телефону во все города Советского Союза. Странно, странно, что здесь есть дневная жизнь со снующими круглопопыми секретаршами, летучками, разносами и товарищескими выпивками в канун больших государственных праздников, каковыми являются первое мая, седьмое ноября и новый год. Странно потому, что здесь ночами сидит Саша Беатов и читает Бердяева или пишет роман про дядю Колю.

(Помню фразу из этого романа: "В пивной кричал ребёнок". И ещё: "У нас в России, особенно в дни государственных праздников, чувствуешь невыносимо одиноко — если ты действительно одинок. Как-то Саше не хватило двадцати копеек на книгу. Он пошёл в винный магазин. Там дали.)

Сторож — типичная синекура. А дневная жизнь чиновников? Днём здесь тоже едят принесённые из дома припасы, а кроме того, травят анекдоты, возможно, влюбляются, вспоминают детей, выбегают постоять в очередях. А ночью — то киряют католик Федя с Игорем-слесарем, то рисует голых баб и коней художник Витя, то приходит и хмуро сидит — бдит, подозрительно глядя на дверь, старый большевик Иван Нефедович Хромов, неведомо как затесавшийся в эту компанию.

Ах, какая свобода, какая жажда творчества охватывает здесь меня — случайного гостя этих стен, , совмещающих в себе два мира, две совершенно разных жизни — дневную и ночную!

... А ещё здесь появляется королева вечера и утра — молодая седовласая уборщица в затрёпанном, застиранном халатике, с ведром и тряпкой, прихватывающей влажными боками захоженный линолеумный пол.

Здесь остаются вечерами не потерявшие надежду разведёнки и соблазняют аскетов-сторожей, ведущих с ними духовные беседы.

Странно видеть на столах чиновничьи бумаги с начатыми, неоконченными вензелями: "Уважаемый тов...". И этот рекламный плакат, где нарисована раздвоенная девушка, левая половина которой —-летняя, в купальнике в жёлтую и белую полоску, с белым кружавчатым полузонтом, а правая — осенняя, в красном плаще и под красным же зонтом, сросшимся с левым своим летним собратом, — воспринимается как мечта о какой-то другой, далёкой и красивой жизни, несбыточной, как тряпочный очаг, висевший на стене у папы Карло.

(Однажды к Беатову, не знаю уж, почему, придрались дружинники; впрочем, не зря же отец Александр Мень говорил мне, что "глаза у Саши — как у Алёши Карамазова". Завели в отделение, допросили с пристрастием, после чего записали в протоколе: "Католик-бабтист".)

АЛЬМАНАХ

— А, обманщик! — послышалось из очереди в кассу.

Обличавшим меня при всех был одетый в дублёнку высокий, розовощёкий, седовласый джентльмен — писатель Евгений Иванович Осетров.

Он был одним из руководителей теоретического журнала "Вопросы литературы", которому злые языки завистников дали сокращённое наименование "Вопли". Работал он когда-то и в "Правде" — главной газете страны.

"Осётр — рыба дорогая", — говаривали в литературных кругах. И это была не метафора, а непреложный факт, аксиома писательского бытия: Евгений Иванович любил деньги.

Караванов рассказывал про Осетрова, что тот нередко наведывался в редакцию вечером перед самым выходом номера и правил свои тексты прямо в прессовой полосе, которая не просто набрана из свинцовых полосочек-строчек, которые нетрудно и перебрать, а уже вся целиком отлита из цинкового сплава, причём вымарывал и переписывал по целому абзацу, — что обходилось издательству в копеечку.

— Осетров — чайник! — кричала Горюнова на весь коридор.

И с тех пор всегда, при упоминании Осетрова, он представлялся мне большим фаянсовым чайником с лихо вздёрнутым розовым носиком и позолоченной ручкой, упёртой в округлый, осанистый бок.

Не мог же я поведать почтённому литератору, что моё интервью с ним не напечатано потому, что моя начальница считает его, Евгения Ивановича, чайником. Пришлось терпеть поношение.

В то время много говорили о морали.

— Термином "нравственность", — сказал мне Осетров при встрече, — любят пользоваться люди, начисто лишённые нравственности.

И в другой раз — по телефону:

— Вы — единственное светлое пятно в "Литературной России"...

Летом 1976 года я сказал, в беседе с Осетровым, что, вероятно, не только мы собираем книги, но и книги собирают нас (имея в виду восточно-православное учение о сосредоточении, умном молчании — исихазме в Иисусовой молитве, а также римско-католический взгляд на личность, совпадающий с учением греческих отцов Церкви о соединении ума и сердца, — образ уединённости и единства, собранности всего человека: рыцарь в панцыре, монах в келье). Сказал походя, а ему эти слова, видно, пришлись по душе и с его лёгкой руки пошли по свету: в нескольких статьях самого Осетрова и массе мелких выступлений различных авторов. (На это выражение, как на крылатое, сослался Чингиз Айтматов в одном из своих интервью 1978 года.) По этой причине или по другой, Осетров помнил обо мне и изредка о себе напоминал.

Он указал мне на старика Чуванова — владельца огромной и редкостной, даже по московским понятиям, библиотеки:

— Он старообрядец, но вы это не особенно педалируйте.

Библиофильства я тогда не понимал, помня заповедь: "Не собирайте сокровища на земле, где тля ест и воры подкапывают и крадут. Собирайте сокровища ваши на небесах. Там, где будет сердце ваше, там будет и сокровище ваше":

Мне очень нравилась история, которую рассказывали про американского джазмена Эрола Гарднера. У него не было вообще никакой собственности: жил он в отелях, переезжая из города в город, с концерта на концерт; питался в ресторанах; рубашку, день поносив, не стирал, а выбрасывал — покупая тут же новую. Единственной вещью, которой пианист дорожил и с которой не расставался никогда, была книга. Это была большая телефонная книга Нью-Йорка, которую он подкладывал на стул во время своих выступлений, найдя её лучшей из возможных подушек.

Кстати, раз уж о нем зашла речь — однажды, когда музыканта записали на пластинку и стали прослушивать — что такое?! — к звукам рояля примешивалось какое-то зудение: как будто в студию залетела муха. Хотели уже было расплавить восковой оригинал, но потом решили послушать ещё раз. И тут только кто-то догадался, что Эрол Гарднер, играя на рояле, мурлыкал при этом мелодию себе под нос — а, значит, выступил впервые ещё и как певец. И эта запись, казавшаяся поначалу производственным браком, стала золотым диском.