Йоханнес Штейнхоф - «Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943 Страница 48

Сейчас они снова были в дикой местности, в километрах и километрах от ближайшего города и каких-либо немецких вспомогательных подразделений. Их домом был клочок сардинской равнины, с которого они вылетали против, по-видимому, непобедимого потока четырехмоторных бомбардировщиков, и делали это без ропота. Однако на следующий день им предстояло столкнуться с кое-чем новым: постоянными попытками достичь недостижимого, сумасбродными прыжками с одного аэродрома на другой до тех пор, пока это еще оставалось возможным.

Длинная линия восточного побережья Сардинии скользила мимо законцовки моего правого крыла, когда я медленно набирал высоту, прежде чем лечь на нужный курс. Через 20 минут по правому борту должна была появиться самая южная оконечность острова, но сирокко скрыл все в облаках желтой пыли, которые теперь на юге поднимались прямо к солнцу.

Командный пункт 3-й группы вышел на связь, чтобы предупредить меня о «лайтнингах», которые недавно появились над островом. В наушниках потрескивало; радиостанция работала на прием и фиксировала движение в воздухе, женский голос начал считать: «Один, два, три…»

Я не должен был улетать в полдень, в самую жару. К тому же совсем не спал во время посещения 3-й группы. Когда я выруливал на взлетно-посадочную полосу и разворачивал свой «сто девятый» носом против ветра, пот заливал мое лицо, грудь и спину. Теперь на нынешней высоте я снова начал чувствовать холод.

Полет становился гнусным занятием, когда не было никакого горизонта или визуального ориентира, чтобы определить положение самолета, а мне требовался еще час, чтобы достичь Трапани. Вполне достаточное время, чтобы поразмыслить об утренних событиях, во время которых у меня где-то в глубине души постоянно скрывались уныние и депрессия. Теперь, когда я в одиночестве летел над морем, эти же самые чувства охватили меня с такой внезапностью и силой, что я пришел в ужас. Я действительно достиг этой стадии? Психологическая устойчивость, как нас всегда учили, была главным требованием к командиру. Всякий неустойчивый или подверженный депрессии был не пригоден для командования.

Мои глаза двигались по приборной доске и остановились на указателе давления масла. Его данные удивили меня необычностью, но я так и не смог определить, что он показывал. Почему двигатель внезапно стал работать более громко? Должно быть, я на несколько секунд отключился. Моя голова была тяжелой, наушники больно давили.

Я откорректировал курс, проверил магнето и приладил кислородную маску. И задался вопросом, что случится, если я засну. Буду ли я разбужен необычным поведением самолета? Возможно, чистый кислород[98] поможет рассеять смертельную усталость.

В кармане моих брюк был хлопковый пакет длиной около 15 сантиметров, обернутый в целлофан и содержащий пять или шесть молочно-белых таблеток размером с ячейку плитки шоколада. Они имели этикетку «Первитин». Доктор Шперрлинг сказал нам, что эти таблетки предназначены для борьбы с усталостью. Открыв пакет, я вытянул сначала две, а потом и третью и, немного сдвинув кислородную маску, стал жевать. На вкус они были ужасно горькими и имели консистенцию муки, но у меня не было ничего, чем я мог бы прополоскать рот. С этого момента я надеялся, что останусь в состоянии бодрствования.

Двигатель работал ровно и тихо. Если он начнет давать перебои, то я еще смогу достигнуть земли около Кальяри. Затем предстоит длительный перелет над морем и уже не будет никакой разницы, где я выпрыгну на парашюте или где посажу самолет на воду. Возможно, я смог бы выдержать в спасательной шлюпке часов сорок восемь, получая все более и более сильные солнечные ожоги. А затем умер бы от жажды и солнечного удара. Вздор! Почему двигатель должен отказать именно сегодня, а не в какой-нибудь другой день?

Увидев побережье Сицилии, я намеревался повернуть в восточном направлении, чтобы держаться вне трассы истребителей около Трапани. Наземный диспетчер сообщил бы мне, когда воздух будет чистым.

Точки прямо передо мной на той же самой высоте напоминали «спитфайры» или «лайтнинги». Да, это «спитфайры»! Четыре… шесть… и затем я потерял их из виду. Я был настороже, в ушах отдавалось биение сердца. Почему внезапно небо стало таким ярким? Яркий свет слепил мои глаза. Если это «спитфайры», я должен был подняться выше их, – проверенное временем правило, – но что «спитфайры» делают над морем между Сардинией и Сицилией? Блеск был почти невыносимым, но, прикрыв глаза свободной рукой, я смог видеть лучше. Двигатель теперь шумел очень сильно, звук был такой, как будто он превысил допустимые обороты. Но все приборы, несомненно, показывали нормальные значения. Температура масла, давление масла, температура охлаждающей жидкости, обороты – или все же обороты слишком велики?

Ниже в тумане были самолеты. Может быть, «Крепости»? Они летели тем же курсом, что и я, и мне потребовалось напрячь глаза, чтобы увидеть их. Я слегка опустил одно крыло, чтобы посмотреть вниз, но самолеты вошли в крутой крен. Затем я потерял их из виду. Но когда я успел подняться на высоту 8000 метров? Мне стало трудно дышать, в кабине было очень холодно, особенно вокруг моих коленей. Я летел над высотным туманом, созданным сирокко. Солнце, безжалостный желтый диск, сияло через крышу кабины и боковые стекла, его сильный свет заливал все, что обычно находилось в тени: приборы, панель вооружения между моими коленями, кислородный аппарат с контрольным индикатором. На стеклах кабины появились морозные узоры, и в углах начали формироваться кристаллы льда. Мои глаза приклеились к альтиметру и его люминесцентной стрелке, под которой я мог прочитать буквы «VDO». Двигатель теперь работал мелодично, с полным отсутствием вибрации. Его звук был столь тихим, что возникало ощущение тишины. Все стало воздушным и абстрактным. Словно я покинул свое тело и теперь летел над своим аэропланом, наблюдая мчавшийся над Средиземноморьем самый быстрый немецкий самолет, обладатель абсолютного рекорда скорости[99], которого тянула вперед огромная мощь, передаваемая его пропеллеру: элегантный, с совершенными обтекаемыми формами, созданный руками человека для целей разрушения.

Было искусством соединить тысячи лошадиных сил двигателя с винтом и рулями, чтобы обеспечить безупречный баланс между скоростью и скороподъемностью. Рули реагировали на мои движения, резкие, отрывистые или столь мягкие, что были едва заметны; они могли заставить самолет пикировать, набирать высоту, выполнить крен или войти в штопор. И они могли заставить его потерпеть аварию, если крылья окажутся не способны противостоять перегрузкам, приложенным к ним. Именно тогда я вспомнил то, что давно уже забыл: великолепное, блаженное ощущение полета…