Пьер Жюрьен-де-ла-Гравьер - Война на море - Эпоха Нельсона Страница 48

Нельсон был в эти минуты под влиянием сильного нервического раздражения. Он чувствовал себя рабом пагубной, неодолимой страсти, которая должна была разрушить его семейное счастье. Нередко в этот период он изображал друзьям свое душевное уныние и желал спокойствия могилы. "Кто прежде видал меня таким радостным, таким веселым, - писал он леди Паркер, едва ли теперь узнал бы меня". Такое состояние души часто бывает предтечей больших преступлений. И действительно, кажется, что под влиянием таких грустных мыслей и сильных внутренних противоречий, сердце наполняется горечью и становится восприимчивее к внушениям злобы и ненависти. Нельсон решился немедленно судить Караччиоло. Приказано было собраться на корабле "Фудройан" военной комиссии под началом графа Турна, командира неаполитанского фрегата "Минерва". В полдень над несчастным старцем произнесен был смертный приговор; ни седины, ни прежние заслуги не могли его спасти.

Как только Нельсону сообщили это решение суда, он отдал приказание, чтобы приговор был выполнен в тот же вечер. Караччиоло присудили быть повешенным на фока-рее фрегата "Минерва". Что побуждало Нельсона так ревностно содействовать планам злобы и низкой мстительности? Прежняя ли настойчивость его, с какой он провозглашал необходимость укрепить королевскую власть сильными примерами? Увлекался ли он усердием, доходившим до фанатизма, или внимал коварным внушениям? Известно только, что сэр Вильям и леди Гамильтон были в этот момент на корабле "Фудройан", что они оба присутствовали при свидании Нельсона с кардиналом Руффо, что они служили переводчиками и принимали деятельное участие в переговорах. Однако можно предполагать, что если бы и не было при Нельсоне подобных советников, то все-таки он не поступил бы иначе. Провозглашенный тогда во всей Европе поборником законной власти, Нельсон был в упоении от собственной своей славы. Рассудок его поколебался среди стольких обольщений и следовал внушению какого-то слепого изуверства. Он всегда оказывал уважение к этому роду мужества, которое называл мужеством политическим, и которое, по его мнению, состояло в принятии смелых и чрезвычайных мер каждый раз, как обстоятельства того требовали. Он гордился своим уменьем принимать в подобных обстоятельствах быстрое и энергичное решение, и хвалился тем, что в случае надобности может быть одновременно и человеком с головой и человеком с характером. Соединяя с этой безрассудной опрометчивостью упорную настойчивость, Нельсон, будучи однажды увлечен на гибельный путь, где должна была помрачиться его слава, уже не хотел отступать.

Несчастный Караччиоло дважды просил лейтенанта Паркинсона, под надзором которого он находился, ходатайствовать за него у Нельсона. Он просил второго суда, он просил, чтобы, по крайней мере, его расстреляли, если уж ему суждено непременно подвергнуться казни. "Я стар, - говорил он, - у меня нет детей, которые бы меня оплакивали, и нельзя во мне предположить сильного желания сберечь жизнь, которая и без того уже должна скоро кончиться; но меня ужасает бесчестный род казни, к какой я приговорен". Лейтенант Паркинсон, передав эту просьбу адмиралу, не получил никакого ответа; он хотел настаивать, хотел сам защищать бедного старика. Нельсон, бледный, молчаливый, слушал его. Внезапным усилием воли он превозмог свое волнение. "Ступайте, милостивый государь, - отрывисто сказал он молодому офицеру, ступайте и исполняйте ваши обязанности". Не теряя еще надежды, Караччиоло просил лейтенанта Паркинсона попытаться упросить леди Гамильтон; но леди Гамильтон заперлась в своей каюте и вышла для того только, чтобы присутствовать при последних минутах старика, тщетно взывавшего к ее человеколюбию. Казнь совершилась как предписал Нельсон, на фрегате "Минерва", стоявшем под выстрелами корабля "Фудройан", и граф Турн рапортовал о ней адмиралу, как бы желая свалить на кого следует ответственность в этом деле. "Честь имею уведомить его превосходительство адмирала лорда Нельсона, - писал он, - что приговор над Франческо Караччиоло был выполнен сообразно предписанию". Тело Караччиоло висело на фока-рее фрегата "Минерва" до заката солнца. Тогда веревка была обрезана, и труп, недостойный погребения, брошен в волны залива. Свершив этот акт жестокости, Нельсон вписал его в свой дневник между прочим, как бы самое обыкновенное обстоятельство.

"Суббота, 29 июня. Ветер тихий. Облачно. На рейд пришли португальский корабль "Рэнья" и бриг "Баллон". Созван военный суд. На неаполитанском фрегате "Минерва" судим, осужден и повешен Франческо Караччиоло".

Какое странное заблуждение заглушало тогда в Нельсоне человеческие чувства? Какое кривое зеркало могло превратить для его взоров это убийство в акт военного правосудия? Кто понуждал его взять в свои руки суд и расправу неаполитанского двора? Кто разрешил ему лишить королевского милосердия старика, которого оно, может быть, пощадило бы? К чему такая опрометчивость, такая пагубная поспешность; к чему это бесполезное убийство? Бесчисленные казни, последовавшие затем в Неаполе, возбудили негодование всей Европы; но этот печальный эпизод более всех прочих омрачает участие Нельсона в неапольских происшествиях. Фокс первый указал Парламенту на эти злоупотребления властью, из-за которых позорное пятно, вследствие беспримерного нарушения доверия, легло даже на Британский флаг. Нельсон чувствовал, куда метил Фокс, и хотел оправдаться, но его друзья задержали и не пустили в ход его оправдания.

"Мятежникам, - говорил Нельсон, - даровано было только перемирие; а всякий договор такого рода может быть прерван по желанию той или другой из договаривающихся сторон. Предположим, что в Неапольский залив пришла бы французская эскадра: неужели французы и мятежники хоть на одну минуту почтили бы заключенные условия? Нет, нет, сказал бы французский адмирал, я пришел сюда не для того, чтобы быть зрителем, но чтобы действовать. Английский адмирал поступил точно так же: он объявил, что прибытие английского или французского флота было происшествием такого рода, что оно разрушало всякий предварительный договор, потому что ни английский, ни французский адмиралы не могли бы оставаться в Неаполе сложа руки. Вследствие этого я предложил кардиналу передать французам и мятежникам от моего и своего имени, что перемирие прервано уже одним тем, что перед Неаполем находится британский флот; что французов не будут считать даже военнопленными, если они через два часа сдадут замок Санто-Эльмо нашим войскам; но что касается мятежников и изменников, то никакая власть не вправе посредничать между ними и их милостивым монархом, и они должны совершенно положиться на его милосердие, ибо никаких других условий им даровать нельзя. Кардинал отказался скрепить эту декларацию своим именем, и я, подписав ее один, отослал к мятежникам. Только после этого они вышли из своих фортов как надлежало мятежникам и как надлежит, надеюсь, всем тем, которые изменят своему королю и своему отечеству - чтобы быть повешенными, или иначе наказанными, по усмотрению их государя".