Лев Копелев - Хранить вечно Страница 49

Мы шагали длинной шеренгой. Немецкий подполковник, комбат, Галина, я, Бехлер и капитан. Сзади топали наши связисты и знаменосец.

Подполковник, бледно улыбаясь, спросил:

– Вы не известили ваших летчиков?

Я старался не обнаружить, как мне страшно: леденящий ужас – погибнуть от собственных бомб! Именно сейчас, в самом конце!

– Разумеется, известили. Но кто знает, дошло ли вовремя извещение?

Нельзя было ни бежать, ни падать. Почему? Почему надо форсить перед побежденным противником? Мы не сговаривались, но и Галина, и комбат, и Бехлер, и солдаты, и я шли, не сгибаясь, ни на шаг не отступая в сторону… Оба провожающих офицера не отставали.

Два ИЛа, оглушительно-яростно рыча, пронеслись над самыми крышами. Я почувствовал: подворотничок липнет к мокрой коже, глаза жжет от пота. Вокруг во дворе перекликались, Галина раскраснелась, весело подмигнула – «до феньки». Темное лицо капитана вроде посветлело, он улыбнулся – «пронесло».

Но через несколько секунд опять, уже спереди, грохочущее раскатистое рычание, давящее к земле, рвущее за сердце. Связист ругнулся: на второй заход пошли…

И опять отовсюду истошные крики: «Флигер… флигер…»

И опять мы не упали, не побежали, только шагали чуть быстрее одеревеневшими ногами. И опять черные тени пронеслись грохоча, рванув за собой уплотненный воздух. Но ни бомбы, ни выстрелов. Когда они уже ревели сзади, я на мгновение ощутил острую боль в затылке: в реве моторов померещилась пулеметная очередь… И опять почувствовал, как заливает потом глаза, шею, спину.

Впереди виднелся проем – переход под домом. Там кишело серое крошево сбившихся в кучу солдат. Где же наконец вход к этому проклятому генералу? Слева у локтя – плечо Галины, сквозь шинель ощущаю, как напряжены мышцы. Но улыбается она так же нарочито весело – «до феньки». За ней капитан, посматривает вверх, прислушивается, будто ему просто любопытно. Немецкий подполковник шагает по-гусиному, бледен, губы стиснуты, косится на нас не то сердито, не то испуганно. Справа Бехлер, глядит под ноги скучающе – фаталист. Тонконогий капитан форсит, улыбается, наклонился к нему, что-то говорит. Сзади сопит молодой связист:

– Пошли на третий заход… пугают!

Наш знаменосец отбежал к середине двора – машет белым флагом. Совсем молодой парень, должно быть, недавно солдат, видел только наступления, победы. Вот он стоит посреди вражеской крепости в зеленой телогрейке, свалявшейся шапке, с белым краснокрестным флагом. Ему никто не приказывал, он сам вышел сигналить своим летчикам, чтоб не мешали.

Он стоит. Не может быть, чтоб ему не было страшно, но он залихватски машет флагом, задрав голову, широко расставив тонкие ноги в больших трофейных сапогах, а вокруг, вдоль стен, лежат вповалку вражеские солдаты, жмутся к штабелям каких-то ящиков.

Капитан сказал:

– Храбрый парень ваш солдат. Сразу видно, еще не устал от войны – нох нихт кригсмюде…

Мы шагаем мимо солдат, лежащих, полулежащих, скрючившихся, словно ввинчивающихся в кирпичные стены… Голоса едва различимы, будто в ушах ватные пробки, но рокотание моторов сзади уже издалека всверливается в череп, как бормашина в больной зуб. Оглядываться нельзя. Неужели на третьем заходе станут бомбить? Все мышцы одеревенели, нестерпимо болит затылок, рубашка промокла насквозь, ревущий грохот надвигался, оглушая и слепя, волосы мокры, точно голову мыл. Но опять пронесло.

– Прошу сюда.

Подполковник распахнул двери многоэтажного кирпичного здания. Спускаемся вниз, в подвал. Стены обиты деревом. Светлый коридор, устланный линолеумом, ковровые дорожки.

– Прошу сюда.

Дверь темно-вишневая. Большая комната. Мягкий свет плафонов и яркая настольная лампа в углу, против входа. Там широкий письменный стол. Телефоны. Бронзовый прибор. Из-за стола поднимается невысокий, белобрысый, гладко причесанный, с треугольно узким лицом человек. На френче красные с золотом генеральские петлицы. Стоит, упираясь руками в стол. У стены справа несколько старших офицеров встали с деревянного дивана.

– Господин генерал-майор, имею честь представить вам русских парламентеров. Господин майор… Господин капитан, фрейляйн обер-лейтенант гвардии и немецкий майор господин Бехлер. Прошу садиться, господа! Коньяк! Сигары! Может быть, кофе?

– Спасибо, господин генерал. Но мы пришли говорить об условиях капитуляции.

– Господа, я уже передал через оберштабсарцта, я не вправе капитулировать. У меня есть приказ, строжайше запрещающий капитулировать. Приказ высшего командования. Приказ – это святыня для офицера.

– Значит, вы намерены продолжать бессмысленное кровопролитие? Зачем же вы нас приглашали?

– Господа, поймите меня, я не могу капитулировать, но я не могу и сопротивляться… Здесь раненые без укрытий – две с половиной тысячи… Иссякли боеприпасы.

– Значит, вы сдаетесь?

– Я взываю к великодушию победителя, я полагаюсь на прославленное великодушие и благородство русского офицерства… Я прошу прекратить артиллерийский обстрел и бомбардировки с воздуха.

– Что это значит? Вы не хотите сдаваться, но просите, чтобы не стреляли. Господин генерал, мы четыре года ведем войну – беспощадную войну, а вы вдруг предлагаете какую-то странную военную игру.

Бехлер выступил на шаг вперед.

Пока он уговаривал генерала, я переводил капитану. Тот слушал, усмехаясь.

– Ладно, дьявол с ним. Пусть формулирует, как хочет. Но ты потребуй, чтоб ответил ясно: или – или. Будут они сопротивляться, когда наши части войдут в крепость, или нет? Нам нужно знать сейчас, а то уж на той стороне Вислы вышла на позиции артдивизия. Они долго ждать не станут.

Генерал слушал потупившись, оглядел своих офицеров, они стояли молча, смотрели на нас с вежливым любопытством. За второй дверью кабинета слышались голоса, выкликавшие монотонно отдельные слова: там был узел связи – интонации телефонистов похожи на всех языках.

Генерал заговорил утомленно, страдальчески:

– Я могу только повторить, я выполняю приказ и поэтому не могу подписывать никаких соглашений, не могу обсуждать никаких условий. Я полагаюсь на великодушие, благородство победителей. У меня больше нет сил, чтоб сражаться.

Капитан выслушал перевод и кивнул удовлетворенно.

– Ну что ж, коли так, значит, вроде ясно. Дай-ка мне кинжал.

Он подошел к столу и двумя короткими ударами немецкого штыка с рукояткой из плексигласа перерубил телефонные провода.

Генерал театрально схватился за лоб и тяжело опустился в кресло.

Бехлер заговорил с офицерами. Наши связисты уже устанавливали свое хозяйство на генеральском столе, и капитан кричал в трубку:

– Скажи третьему: порядок! Я уже в крепости. Давай сюда роту автоматчиков… Да поживей… Скоростным броском. Охранять склады, трофеи. Давай, давай!…