Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна Страница 49

«Приехал сораспинаться со своим народом», — азартно хохоча, сообщал он в кулуарах. Литературная жизнь Москвы обрела стержень — колоритная фигура «красного графа» притягивала всех.

Булгакову, знакомому с Толстым, намекнули: неплохо бы ус'троить прием в честь именитого возвращенца. Ведь именно он похвально отзывался о материалах молодого, неизвестного писателя, заложив, в сущности, фундамент его известности.

— Собственно, нельзя не признать, что именно с публикаций в «Накануне» началась твоя литературная известность, — напомнил новый друг семьи Булгаковых — Лаппа юрист Кисельгоф. — Следовательно, была бы вполне уместна небольшая литературная вечеринка в домашнем кругу.

— Помилуйте, в каком таком кругу? В обшарпанной комнате коммуналки? Это же вызов, оскорбление писательского и графского достоинства.

— Не горячись, Миша. У тебя есть друзья, у друзей квартира. Принять литераторов всякому лестно. — Кисельгоф, подмигнув, кивнул на другого члена их компании — Каморского, обладателя приличной отдельной квартиры и очаровательной жены Зины.

С Зиной Михаил флиртовал и даже прославил ее в рассказе, посвященном квартирному вопросу:

«Зина чудесно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартира, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефон, муж. Манюша готовит котлеты на газовой плите, ау Манюши еще отдельная комнатка. Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе, как бог свят!..»

— Мы с Таськой всего наготовим и покажем заграничным писателям класс! — пообещала Зина, умевшая блестяще справляться с бытовыми проблемами. — Жениться тебе на мне не придется, но в романе непременно выведи — сам же писал «огонь-баба»!

День был назначен, приглашения разосланы. На кухне прислуга Манюша, Тася и Зина колдовали над кучей снеди, закупленной на широкую ногу.

Но вот беда — в день ответственного мероприятия у Зины поднялась температура. Встать с постели она не может даже ради графа Толстого и молящего взгляда Михаила.

— Придется тебе, лапушка, лежать в спальне и не пикнуть, — решил муж. — Хозяйкой дома будет Татьяна Николаевна. Что, Таська, не сдрейфишь? Главное — винца им побольше подливай и анекдотцами сыпь. Не слишком пикантными, лучше на серьезной литературной основе. Ну… к примеру: Пошел Пушкин в баню…

— Не слушай его. — Зина со стоном поменяла компресс. — Наденешь мое новое платье и будешь умно улыбаться. Хватит с них!

— А что, могу рассказать. Как щи Мишкиными листами накрыла, а они возьми да прямо в кастрюлю! Он потом со мной два дня не разговаривал, свои страницы по полу разложил — сушил… — кисло усмехнулась Тася. — Изрек, наконец: «Руюписи в щах не тонут!» Только… Только я ведь не смогу, — виновато улыбнулась Тася. Ей казалось, что ее разыгрывают — вести светский вечер она ни в коем случае не могла. Тем более с анекдотами.

Но вот столы накрыты, ожидаются гости и пуще всех — «красный граф».

Обстановка у Каморских вполне достойная, прямо-таки дореволюционная. Пианино в кабинете имеется приличное, библиотека, ковры, картины. Стол в гостиной большой, «сороконожка», накрыт густо, на двадцать кувертов. Посуда, правда, не блещет — из разных сервизов набрана, но не битая же!

Тася, одетая в Зинино лучшее платье, с уложенными в парикмахерской косыми волнами, освеженная косметическими премудростями все той же волшебницы Зины, сидела в кресле, сложив на коленях холодеющие руки, и ждала звонка в дверь. Многих она знала: Слезкин, Катаев, Пильняк, Зозуля — чего дрожать-то? Ага, дома чай подать одно, но здесь церемонии разводить — дело совсем другое… Хоть и похихикивает за спиной Толстого язвительная литературная молодежь, но граф все же. Из Европы только что. «Пронеси, Господи!» Тася мелко перекрестилась, подняв глаза к хрустальной люстре.

— Они сразу всей компанией явятся, скорее всего, уже из ресторана. Ты к дверям сама не беги, пусть Манюша откроет, — наставлял муж, костеривший себя за этот прием и замирание перед «графом». Молва уже определила Толстого: «Хоть и приличная сволочь, а талантлив как бес».

Залился звонок. Пришли! В передней послышался громкий барственный голос, шарканье ног, звуки лобзаний, женские смешки, и вот в комнату вошел крупный, полноватый господин в сшитом первоклассным парижским портным коричневом костюме. Белье накрахмаленное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, ясен и прост был гость.

— Моя супруга Татьяна Николаевна, — представил жену Михаил.

— Прелестна! Чертовски, знаете ли, прелестна! — Граф приложился к Тасиной дрожащей руке.

— Наслышана! — громче нужного отрапортовала она и едва не сделала книксен. — Много слышала о вас от Михаила.

— Весьма, весьма интересно! Что ж, если не секрет? — Большое выбритое лицо, распятое улыбкой, склонилось к Тасе. Глаза насмешливо щурились.

— Что граф Алексей Николаевич Толстой будет строить советскую литературу, — одним духом выпалила Тася.

— «Строить»! Ха! Не строить, золотце вы мое, а возглавлять. — Он поднял палец. — Это, заметьте, большая разница. Да и не Толстой я нынче. — Он обернулся к толпящимся в дверях и торжественно объявил: — А Панас Дерьмов! Прошу любить и жаловать. — И снова к Тасе: — Так муж говорил-то?

Алексей Николаевич громко захохотал, а Тасю бросило в жар.

— Сплошное очарование! И смущенье этакое девственное. — Он повел ее к дивану, посадил рядом. — Стихи сочиняете? Вижу, вижу!

— Моя жена далека от искусств, — подошел к графу Михаил. — А вот я сейчас вам представлю своих друзей…

Тася спаслась бегством на кухню и, рухнув на табурет, долго обмахивала крепдешиновым цветастым подолом зардевшееся лицо.

Потом было шумно, людно, поплыла над столом лаковая кулебяка, лилось вино, звучали тосты… Говорили наперебой, молчали только, когда говорил граф.

«Мы настоящие люди искусства и потому ничего не должны делать задарма!» — прогудел граф, и ему бурно захлопали.

— Таська! На выход! — заглянул на кухню Каморский. — Не дело без хозяюшки гостей потчевать. Сам черт не разберет, что вы там наготовили — то ли салат, то ли паштет, то ли варенье!

— Иду! — Тася поднялась и ойкнула, проведя рукой по платью сзади. Раздавленные помидоры в оставленном на табурете блюде объяснили катастрофу.

— Села… П-п-рямо в блюдо… — От волнения стала заикаться.

— А-ах! — досадливо махнул рукой Каморский и поспешил в столовую.

Пробираясь в ванную, чтобы застирать чужое платье, хорошо еще — сильно цветастое, пятен не будет заметно, Тася услышала из кабинета голоса — важный, наставительно-подтрунивающий, принадлежавший Толстому, и сдержанно-насмешливый — Мишин.

— Жен менять надо, батенька. Писателю, по крайней мере, не меньше трех раз. По себе знаю. Говорят, что первая жена от Бога, вторая от людей, а третья от дьявола. А как в нашем колдовском деле без дьявола? Каюк — уныние и застой. Иначе и не писатель ты, а говно-щелкопер. Вот некоторые слишком задираются: сам черт нам не брат! Ой, милые, — брат! Еще какой брат!

Сладковатый трубочный дым витал между портьерами, забренчало пианино.

Тася не стала слушать, что ответил Михаил. И так все ясно — завалила она «роль» жены литератора, хозяйки богатого дома. Не удалась репетиция.

Переодевшись в спальне уснувшей Зои в свое платье, она скромно сидела на кухне, складывая стопками приносимую разгоряченной Маняшей грязную посуду, и между делом пропускала по стопочке водки. Пусть голова раскалывается — лишь бы не думать. После перемыла все в четыре руки с прислугой и уже шагу ступить не могла — свалилась бревном. Как Михаил втащил ее на пятый этаж домой — не помнила.

13

Москва только что отпраздновала встречу Нового, 1924 года, червонец держался крепко, способствуя росту оптимизма. Вернувшаяся из эмиграции группа литераторов во главе с Толстым устраивала банкет в пышном особняке в Денежном переулке.

Был приглашен Булгаков как один из самых перспективных авторов, Юрий Слезкин — краса и гордость русской словесности — и другие новые московские литераторы.