Адам Чарторижский - Мемуары Страница 49

Как только великий князь уехал из посольства, все те, которые только что держались вдали от сестры, бросились к ней, с выражением чувств радости и нежности. На следующий день великий князь, предупредив ее заранее, приехал отдать ей визит. Принц Эстергази, вместе с некоторыми австрийскими генералами, должны были ожидать в передней. Сестра, которой это было, действительно, очень неприятно, умоляла его разрешить им войти. Но ему доставляло удовольствие мучить их более часа. Он говорил и смеялся без конца. Его забавляло доводить их до бешенства; так он поступал не только в Австрии, но и везде в других местах. Он всюду дразнил и оскорблял (иногда даже более грубым образом) иностранцев, старавшихся оказать ему хороший прием.

Именно к этому году моего пребывания в Вене относится начало моего знакомства с Поццо-ди-Борго, и этому-то знакомству он был обязан впоследствии своим высоким положением и огромным состоянием. Поццо был тогда молодым человеком, справедливо или нет воображавшим, что он является жертвой за правое дело. Генерал Паоли, известный в XVIII столетии как защитник независимости Корсики против армии Людовика XV, должен был искать убежища в Англии (я часто встречал его там в 1790 году у красавицы Конвей, артистки-художницы, принимавшей у себя лучшее общество). В 1790 году англичане, овладев Корсикой, сделали там старого Паоли губернатором, а он назначил статс-секретарем при себе Поццо. Это доказывает, что способности Поццо уже были замечены; но, будучи вначале усердным поклонником революционных перемен во Франции, он очутился теперь в противоположной партии в Корсике. Английское господство длилось здесь недолго. Вследствие взятия Тулона, французская республиканская революционная партия одержала победу, прогнала англичан и назначенное ими правительство и овладела островом. Таким образом Поццо стал эмигрантом. Но как настоящий корсиканец, страстный, мстительный, он только и мечтал о мести французам и семье Бонапартов. Он получал пенсию от английского правительства, лишь в качестве простого иностранца, и не получал никакой должности или занятия. Странным образом он никогда не мог внушить ни малейшего доверия британскому министерству, которое, наградив его пенсией, совершенно оставило его в стороне.

Горя желанием пробить себе дорогу, Поццо бросался направо и налево и не пренебрегал ничем, чтобы удовлетворить свое честолюбие, не дававшее ему покоя. В качестве протеже лорда Минто, английского посла, отца экс-министра, известного своим дипломатическим путешествием по Италии в 1848 году, Поццо был принят в салонах моих сестер и г-жи Ланскоронской, особы, пользовавшейся всеобщим уважением, и таким образом стал членом небольшого польского кружка, наиболее славившегося тогда в Вене. Это открыло ему вход в лучшие дома, что обеспечило ему покровительство дам и салонов. Но, хотя он был хорошо принят в обществе и был еще довольно молод, в его манере держаться всегда было что-то, не внушавшее доверия, скрытное, ненадежное, мешавшее установлению с ним близких, дружеских отношений. Во всяком случае, такое впечатление он произвел на меня с самого начала нашего знакомства. Впрочем, он был человек развитой; иногда им овладевало стремление поэтизировать свою жизнь, он работал над историческими, моральными и политическими произведениями. Но когда он разговаривал, выражение его глаз доказывало, что слова его не находились в согласии с его мыслями. Такое выражение лица было у него всегда. Что же касается его истинных стремлений, то они сводились к постоянному желанию возвыситься и разбогатеть. И хотя тогдашние обстоятельства иногда и принуждали его поддаться внушению чувства, он никогда не забывался до такой степени, чтобы отвлечься от руководившей им цели.

Тем не менее в Вене его считали человеком интересным, искренним и достойным настоящей дружбы. Похвалы, расточаемые ему всеми, заглушали во мне все предубеждение против него.

В момент моего отъезда из Вены, в 1793 году, Кауниц был еще жив. Теперь его место было занято Тугутом, с которым я встречался в 1793 году в Брюсселе. Тугут был тогда всемогущ. Когда-то он называл себя другом моего отца. Занимая в то время пост посла в Варшаве, он умел противостоять всяким направленным против него попыткам и притязаниям, не останавливаясь даже перед вызывающим образом действий по отношению к самому королю. Будучи темного происхождения, он все же достиг того (вещь почти небывалая в Австрии), что был поставлен императором Францем II во главе правительства. Непоколебимый сторонник войны, он оставил свой портфель только после сражения при Гогенлиндене, к большому сожалению императора, полным доверием которого он пользовался. Он обладал необыкновенными качествами, в особенности, твердостью характера, настойчивостью и необычайной способностью быстро и легко работать; когда у него было дело, он работал беспрерывно. Чтобы сохранить здоровье, он воздерживался от мяса и употреблял в пищу только зелень и рыбу. Я встретился с ним позже, в 1820 г., когда его единственным занятием было посещение каждый вечер спектаклей Касперлэ, с графом Оссолинским, его верным другом, единственным из друзей, который не покинул его.

Оттянув, насколько было возможно, мой отъезд из Вены и с сожалением расставаясь с сестрами, я только к осени покинул Австрию и отправился к королю Сардинии выполнять свою миссию. Вид первых городов Италии поражал меня каждый раз, как только я въезжал в них. Я был поражен ими, в особенности, потому, что сама страна производила весьма жалкое впечатление, которое начало изменяться к лучшему только вблизи Вероны. Я быстро проехал Верону, Венецию, Мантую. Самое большее, что я успел сделать, это — осмотреть главные памятники этих знаменитых городов и на несколько минут предаться тем размышлениям, которые они неминуемо вызывают.

При некотором, хотя бы небольшом знакомстве с искусством и древней литературой, невозможно не поддаться обаянию этих памятников; и я вспоминаю, как, проезжая Верону, Мантую, Венецию и их окрестные поля, окаймленные бордюром виноградных лоз, точно праздничными гирляндами, я только и грезил о Виргилии, о Шекспире, об Отелло, Ромео и Джульетте.

Положение страны было отчаянное. Она служила театром войны: из рук одного победителя она переходила в руки другого. Жители ее, недавно еще граждане цизальпийской республики, привыкли возлагать безграничные упования на подвиги французской доблести. Теперь же, будучи свидетелями поражения французов, они не знали, куда им податься. Погода была неприятная, дороги невозможные для езды. На первой же станции после Мантуи, мой экипаж застрял в грязи и до Бенедетто меня тащили на волах. Один из местных жителей предложил мне гостеприимство и ужин, уверяя меня, что ему посчастливилось убить какую-то неизвестную в этих краях птицу. Я заметил, что мой буржуа, похожий на всех своих соотечественников, жалуясь на тяжелые времена, внимательно следил за мной, стараясь узнать, что я думаю, к какой партии принадлежу и что следует говорить при мне. Мне подали бульон, который я нашел превосходным. Что же касается птицы, меня поразила ее худоба, черный цвет ее мяса, огромные голова и клюв: это просто-напросто был ворон или ворона. Сутки, проведенные мной под этой крышей, домашняя жизнь ломбардского буржуа, в глубине души симпатизировавшего французам и боявшегося австрийцев, так врезались в мою память, что я не удержался, чтобы не упомянуть здесь об этом.