Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI Страница 49

Вот он, передний край.

— Он не вернется? Убежал от нас? — спросил я шепотом капрала. — Уже прошло три часа!

— Куда? Чонбевилль — отряд, Мбона — концессия. Он вернется.

Женщина стала очень плоской, труп погрузился в жижу и исчез в ней. Мы сидели в грязи, и все, не отрываясь, смотрели в одну точку — на грязные листы латекса в покосившейся корзине.

«Каучук хуже це-це… да… корзина над трупом — страшный символ… бельгийской тирании в Конго… опять я за старое? Нет бельгийской тирании — есть безнациональный колониализм… Нет Конго. Чего сомневаться: цвет кожи не играет роли, сейчас Чонбе разом выбил дурь из моей головы… Да, не в железных цепях суть, а в золотых нитях… он прекрасно это выразил: узел, завязанный на золотой нити, труднее развязать, чем узел на железной цепи… я сам путаюсь в этих нитях, концы которых зажаты в жадных и жестоких руках маленьких Чонбе и больших сэров Ганри… Два фронта — непримиримые враги, мы и они…»

Я чувствовал, как отяжелевшая от нестерпимой духоты голова постепенно наливается еще и жаром ненависти. Все станет понятным и простым, если заменить расовую, национальную и нравственную проблему неясную в своей сложности одной и единственной огненной чертой, делящей мир на две неравные части — необозримое множество людей труда и горстку тунеядцев… Как все дьявольски просто… Вот главное, что должно занимать меня!

От волнения я встал и зашлепал взад и вперед по зеленому храму.

Удивительное открытие! С этой новой точки зрения мое прошлое предстало в совершенно ином свете. Точно я высоко-высоко в кромешной тьме поднял пылающий факел: тени зашевелились, и все вещи приняли удивительно простые очертания, открывая для меня путь… путь… но куда… куда?

Вернулся долговязый, он быстро вынырнул из листвы, и у нас еще оставалось часа три для похода. Тюки вскинуты на головы. Люди выстроились.

Вдруг еще одна мысль пронзила сознание. Суть даже не в колониализме, а в капитализме. Капитализм! Вот начало нити: потяни за нее, и весь моток быстро и просто размотается. Нечего кривляться, что мне ненавистна политика, только политическое понимание окружающего может объяснить всю трагическую бессмыслицу жизни. Моей жизни. Я — не сноб и не сверхчеловек, не художник и не смертник — все это вздор: я — раб, раб капитализма. Раб, как эта мертвая женщина.

Раб сэра Ганри и мсье Чонбе: Я — раб, связанный по рукам и ногам золотой нитью!

— Становись! Марш!

Капрал с палкой в руках вытянулся около какой-то черной дыры в листве и одного за другим толкал в нее носильщиков. Придерживая на голове тюки, они приседали и куда-то ныряли.

Но если так, то я не смею самоустраняться. Нейтральности нет! Самообман! Нужно браться за оружие! Только борьба может осветить жизнь в этой помойной яме. Или я — боец, тогда эта мертвая женщина — мой товарищ, павший рядом, или я — трус и предатель, в таком случае ее труп вопиет о мщении не только де Хааю и Чонбе, но и мне — их союзнику и приспешнику.

Эти воспоминания и размышления нахлынули не очень кстати, я стоял в зеленом храме, сгорая от стыда и ужаса. Не я ли украшал дачу матерому убийце и грабителю гауфюреру фон Заде? Тогда меня оскорбило только то, что я прославился отделкой уборной. Разве это важно? Разве значение самого факта связи честного человека с нечестным не важнее? Разве не ошеломляет потрясающее равнодушие честного человека к чужим преступлениям над невинными и хорошими людьми? «Я не ворую, я не убиваю — значит, я лично чист и меня не касается, что ты на моих глазах воруешь и убиваешь!» — это моя мораль. Я, честный человек, не задумываясь, протянул свою чистую руку кровавому палачу! Невероятно, нужно было притащиться в Африку, чтобы только здесь на таких грубых и примитивных примерах понять простую истину: нейтральность — пассивное включение, а не-включенец — союзник и пассивный помощник банды. Он — презренный прислужник. Середины нет. Не стоять в стороне, а бросаться в гущу сечи — вот что значит по-настоящему не включаться! Наконец, последняя, потрясающая своей новизной мысль: «Мертвые не воюют! Значит, путешествие в Африку, куда я приехал умирать, меня воскресило? Я жив, хочу жить для того, чтобы бороться. Как это странно! Жив и хочу жить!»

— Полезай, бвама, — указал рукой капрал Мулай.

Я оглянулся. Кроме него и меня в зеленом храме оставались только труп и корзина. Придерживая руками высокий шлем, я нагнулся и нырнул в нестерпимо жаркую вонь, потом невольно опустил руки в грязь и на четвереньках побежал вперед.

Глава 6. Зеленый ад

Трудно описать экваториальный лес, да еще так, чтобы его блеск, величие и ужас стали наглядными!

С самолета леса Конго покажутся вам безжизненной, скучной равниной, плоской и однообразной. Под крылом цвет ее холодный, голубовато-зеленый, по горизонту — серый с фиолетовыми тенями низких дождевых туч. Только что кончился один дождь, скоро будет другой, и экваториальный лес там, внизу, похож на Балтийское море в сумрачный день. Но дайте знак пилоту и спуститесь ниже. Теперь вы ясно видите ноздреватую поверхность двух цветов: темно-зеленый фон и разбросанные по нему светло-зеленые пятнышки, от которых утром и после полудня падает тень. Вы как будто смотрите на поверхность гигантской банной рукавицы из зеленой мелкопористой резины. Новый вираж вниз — и делаются заметными волны, которые гуляют по бескрайнему зеленому морю, еще один круг — и сходство с водой окончательно исчезает: теперь видны неравномерность покачивания светло-зеленых вершин и пестрота их окраски. Густо-зеленый фон тоже оказывается далеко не однообразным — это скорее пестрая мозаика с вкрапленными в нее осколочками битого зеркала: лужами и болотцами. Наконец, с бреющего полета открываются две основных особенности экваториального леса — его плотность и многоярусность.

Наши русские леса бывают хвойными, лиственными и смешанными. Семь пород хвойных и двадцать девять лиственных — это та сокровищница, из которой времена года щедрой рукой черпают чудесную многоцветность лесного пейзажа, его живописность и очарование, так ярко воспетые множеством поэтов. И хотя в среднем в этих лесах встречается всего десять-пятнадцать пород, все же весенний и осенний лес справедливо сравнивается с ковром — и по разнообразию окраски, и по равномерности деревьев: наш лес издали кажется подстриженной щеткой. Лиственный лес осенью погружается в зимний сон и весной пробуждается к новой жизни, и в этой резкой смене сезонов, может быть, и кроется извечная привлекательность скромной и уютной русской природы: она постоянно обновляется, никогда не надоедает, ничем не поражает и никому не вредит.