Василий Гиппиус - Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники... Страница 49

Иордан, «Записки», стр. 207–208.

Н. В. ГОГОЛЬ — А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ

Рим, 2 апр. 1839 г.

…Погодин и Шевырев примутся не шутя издавать настояще дельный журнал; ты бы мог трудиться для него тоже. С первым днем 1840 года, кажется, должна выйти первая книжка. [«Москвитянин». Разрешение на его издание было получено еще в конце 1837 г., но выходить он начал только с 1841 г. ] Кстати о журнале «Отечественные Записки». Я получил тотчас по приезде моем в Рим предлинное письмо от Краевского, [Краевский с 1839 г. издавал «Отечественные Записки». До 1846 г. в них сотрудничает Белинский. ] на которое я никак не собрался отвечать, да притом и не знаю как, к тому ж и самое письмо пошло на какие-то требы. Краевский просто воет и подымает решительно всех ополчиться на сатану; [«Сатана» — очевидно «Библиотека для чтения» (Сенковский). ] говорит, что здесь должны мы всеобщими силами двинуться, что это последний крестовый поход и что если этот [не удастся?], то тогда уже решительно нужно бр[осить] всё и отчаяться. Я себе представляю мысленно, как этот человечек хлопочет и почесывает очень солидно бакенбарды на своем миниатюрном лице…

Погодин видел первую книжку и говорит, что вдвое больше «Библиотеки для Чтения», но что он не заглядывал в середину книги и не имел для этого времени. Еще он же сказывал, что ему говорил один, — что Краевский очень благонамеренно действует и поощряет молодых литераторов, собирая их около, но что имен этих литераторов трудно упомнить, а литераторы хорошие и очень образованные. Я сам тоже думаю…

«Письма», I, стр. 582–583.

ИЗ СТАТЬИ СЕНТ-БЁВА[8]

(РЕЦЕНЗИЯ НА «ПОВЕСТИ» ГОГОЛЯ, ПЕРЕВЕДЕННЫЕ Л. ВИАРДО[9])

…Что касается России, мы не удосужились (и это наша вина) познакомиться с ней, даже в то время, когда у нее были поэты — Пушкин и Лермонтов. Теперь речь идет о романисте и новеллисте, имя которого, высоко ценимое на его родине, все еще не проникло во Францию. До появления перевода г. Виардо вряд ли хоть один француз прочитал в оригинале что-нибудь из сочинений г. Гоголя; то же было и со мной, как и со всеми другими; но у меня было одно преимущество, о котором я хочу рассказать: несколько лет тому назад, на пароходе, отправлявшемся из Рима в Марсель, я встретил самого автора [Воспоминание Сент-Бёва относится к июню 1839 г. В это время Гоголь сблизился с семьей Виельгорских (иначе Велигурских). 23-летний Иосиф В. умер к Риме, и Гоголь с отцом умершего, Мих. Юрьевичем В., едет в Марсель, где жила Луиза Карловна В., жена М. Ю-ча. Мих. Юр. Виельгорский (1788–1856) был известен как композитор и сановник-меценат. ] и после разговора с ним — разговора умного, ясного и богатого меткими бытовыми наблюдениями, — я уже мог предвкушать всё своеобразие и весь реализм самих его произведений. Действительно, г. Гоголь заботится прежде всего о верности в изображении нравов, о воспроизведении действительного, натурального, как в настоящем, так и в историческом прошлом; его занимает национальный дух и куда бы ни обратились его взоры, он всюду готов находить его и изучать.

(Так, например, Гоголь говорил мне, что нашел в Риме настоящего поэта, народного поэта, по имени Белли, который пишет сонеты на транстеверинском наречии, — сонеты, следующие друг за другом и образующие поэму. Он говорил мне подробно и убедительно о своеобразии и значительности таланта этого Белли, который остался совершенно неизвестен нашим путешественникам.)

Я слышал от образованных русских, что в Гоголе есть нечто общее с Мериме; [Проспер Мериме (1803–1879) — автор «Жакерии» (1828) и ряда новелл, в том числе — «Кармен» (1847). ] такого рода сравнения всегда довольно случайны и приблизительны; несомненно только то, что г. Гоголь хочет не столько идеализировать, сколько наблюдать, что он не отступает перед грубыми и некрасивыми сторонами предмета и не останавливается перед подчеркиванием этих сторон; он заботится только о натуральности, и многим обязан Шекспиру.

«Revue des deux mondes», 1815, XII.

Н. В. ГОГОЛЬ — С. П. ШЕВЫРЕВУ

Вена, 25 авг. 1839 г.

…Что я в Мариенбаде, ты это знал. Лучше ли мне, или хуже бог его знает. Это решит время. Говорят, следствия вод могут быть видимы только после. Но что главное и что, может быть, тебя заинтересует (ибо ты любишь меня, как и я люблю тебя) это — посещение, которое сделало мне вдохновение. Передо мною выясниваются и проходят поэтическим строем времена казачества, и если я ничего не сделаю из этого, то я буду большой дурак. Малороссийские ли песни, которые теперь у меня под рукою, навеяли их, или на душу мою нашло само собою ясновидение прошедшего, только я чую много того, что ныне редко случается. Благослови! [Первое упоминание о замысле драмы из украинской истории, впоследствии уничтоженной. В первый приезд свой в Москву Гоголь сказал Щепкину: «Ну, Мих. Сем., будет вам работа. У меня есть драма за выбритый ус, вроде Тараса Бульбы. Я скоро ее окончу». (Зап. Кулиша, I, стр. 330). Подробнее об этом замысле Гоголя см. в статье Ю. Г. Оксмана «Сожженная трагедия Гоголя из прошлого Запорожья» («Атеней», кн. 3, 1926 г). ]

Н. В. ГОГОЛЬ — М. П. БАЛАБИНОЙ

Вена, 5 сент. 1839 г.

Нет, больше не буду говорить ни слова о немцах. Боюсь, право, боюсь. Может быть, вы в эти три года, как я не имел удовольствия вас видеть, переменились совершенно. Ведь как бы то ни было, вам теперь 18 лет. Я ничего не знаю, что могло случиться с вами в это время. Может быть, вы сделались теперь высокого росту, у вас явилась страшная сила в руках. Я же человек тщедушной и худенькой и после разных минеральных вод сделался похожим на мумию или на старого немецкого профессора с опущенным чулком на ножке, высохшей, как зубочистка. Долго ли в таком случае до греха? Вы мне дадите кулака, и я пропал. Вы в себе точно имеете много страшного. Я помню, когда еще вам было 14 и 15 лет, у вас любимою поговоркою было: «Я вас выброшу за окно». И потому, следуя правилам благоразумия, лучше поберечься и ни слова не говорить о немцах. — Но знаете ли что? в сторону пустяки и шутки. Когда я прочел ваше письмо и свернул его, я поникнул головою, и сердцем моим овладело меланхолическое чувство. Я вспомнил мои прежние, мои прекрасные годы, мою юность, мою невозвратимую юность и — мне стыдно признаться, — я чуть не заплакал. Это было время свежести молодых сил и порыва чистого, как звук, произведенный верным смычком. Это были лета поэзии: в это время я любил немцев, не зная их, или, может быть, я смешивал немецкую ученость, немецкую философию и литературу с немцами. Как бы то ни было, но немецкая поэзия далеко уносила меня тогда вдаль, и мне нравилось тогда ее совершенное отдаление от жизни и существенности. И я гораздо презрительнее глядел тогда на всё обыкновенное и повседневное. Доныне я люблю тех немцев, которых создало тогда воображение мое. Но оставим это. Я не люблю, мне тяжело будить ржавеющие струны в глубине моего сердца. Скажу вам только, что тяжело очутиться стариком в лета, еще принадлежащие юности, ужасно найти в себе пепел вместо пламени и услышать бессилие восторга.