Александр Чудаков. - Ложится мгла на старые ступени Страница 49

- Рад познакомиться с коллегой, тем более с такой очаровательной дамою, - дед пожал учительнице руку, при этом низко наклонившись; она руку испуганно отдернула.

- Я пришла поговорить о вашем внуке, - сказала она тоном, показывающим, что тут не до светских любезностей. -Точнее, о его судьбе, его будущем. Которое меня беспокоит.

- Чем же оно беспокоит Вас, глубокочтимая Елена Дмитриевна?

- Вы, Леонид Львович, получили агрономическое образование давно. В последние годы как в теории, так и в практике сельского хозяйства произошли большие перемены.

- Не могу компетентно судить о теории, но в практике - пожалуй. Урожайность по сравнению с довоенной упала на 18-25 пудов… на 3-4 центнера с га.

- Не знаю, откуда у вас такие цифры, - на лице учительницы появилось первое красное пятно, - в печати их не было. Но я не об этом. Антон, слыша в школе одно, а дома другое…

- Антон, - сказала появившаяся на пороге мама. - Дай дедушке поговорить с педагогом.

Антон со вздохом поднялся. Когда через полчаса мама куда-то ушла, он шагом Чингачгука подкрался к закрытой двери. За ней бушевали страсти. Говорили не о нем.

- Овсюг порождается пшеницей и овсом и сам порождает овес! - гремел дед. - Сосна превращается в ель, малиновка в кукушку! Неужели вы можете верить в эту чушь? Ведь вы биолог, Елена Дмитриевна, а не какой-нибудь пишущий о Лысенке Фиш ("Фиша прочел!" - поразился Антон) и понимающий - простите за плохой каламбур - не больше рыбы в сухопутных растениях и животных. Кукушка не откладывает яиц. Что за детский лепет! В учебники вошло - еще знаменитый Дженнер наблюдал ее кладки.

- Но вы не можете отрицать, - нервно говорила Дулько, - теоретическую ценность учения о наследовании благоприобретенных признаков.

- Могу. Чистейшей воды ламаркизм - вы не хуже меня знаете, что все это давно опровергнуто.

- А новое учение о клетке Ольги Борисовны Лепешинской? А идеи Вильямса? Или вы с трудами этих ученых не знакомы?

- О Лепешинской квалифицированно как не цитолог судить не берусь, хотя чтоб клетка возникала не из клетки, а неизвестно из чего… Что же касается Вильямса - его я читал, а "Травопольную систему земледелия" даже преподавал. Там есть здравые идеи, но из нее тоже сделали панацею на все случаи жизни. Да и самое систему лысенковцы извратили. А что Вильямс пишет об урожайности? "Земля будет работать на социализм", средний урожай социалистических полей будет 100 центнеров с га - это же 600 пудов! А реально по Союзу до войны, когда он все это писал в "Правде", было 60 пудов с га - тогда еще публиковали цифры. А сейчас во многих районах - 30. Столько собирали, наверное, при Владимире Красное Солнышко, да, я думаю, и поболе!

Дед был прав. Для местного колхоза "Двенадцатая годовщина октября", где мы проработали все школьные годы, 50 пудов считалось - потолок. Антон однажды рассказал деду, как в романе "Кавалер золотой звезды" на собрании главный герой взял обязательство собрать 250 пудов с га, а какая-то председательша - 180, и ей никто не хлопал; дед очень смеялся.

Заскрипела калитка - вернулась мама. Антон с сожаленьем открался от двери. А когда минут через двадцать кто-то ее распахнул, дед говорил о летних посевах люцерны - видимо, и эта директива Лысенко не годилась, а про люцерну дед все знал: роясь как-то в его тумбочке, Антон нашел пожелтевшую газету с дедовой статьей: "Сейте люцерну!" Жалко, он не прочитал статью, а попросить у деда было неудобно, потому что сам он про нее ничего не говорил, как и про свою статью "Пчелиное молочко" - продукт, видимо, потрясного вкуса. Учительница была уже в пальто, когда дед перешел к гнездовым посадкам деревьев - работники лесополос, не зная, что это высокая теория, отсутствие внутривидовой борьбы и просто видя, что одни саженцы угнетают другие, самостийно такие посадки разреживали.

От внутривидовой борьбы было рукой подать до Дарвина, стало ясно, что теперь все пропало совсем. Дело в том, что у деда было особое отношение к Дарвину, которого не разделял даже тамбовский профессор, ставший приятелем деда и во всем остальном проявлявший с ним удивительное единодушие. В подробностях дедову позицию Антон не знал - после одного спора друзей, при котором случайно присутствовал отец, он сказал деду: "Оставьте мальчику хоть Дарвина. Ему экзамены сдавать - и в школе и в институте".

- Я антилысенковец, но я дарвинист-эволюционист, - говорил профессор во время того спора. - Как можно не признавать заслуг такого великого ученого.

- Я признаю, - смиренно соглашался дед (Антон знал этот его тон - он был сигналом к высказыванию самых твердых убеждений деда). - Дарвин - крупная величина. Но абсолютно все сводить к естественному отбору и полному господству хаотических случайностей, из которых вдруг возникает изумительное по стройности замысла здание Природы (при этом слове дед должен был поднять руку над головою - и поднял), - извините.

- В вас говорит семинарист, с детства уверовавший в чудо и гармонию творения.

- Возможно, хотя и из семинаристов выходили Добролюбовы и Чернышевские. Главный наш гонитель Бога тоже учился в семинарии.

Но Елена Дмитриевна, было заметно, хотела поскорее уйти и тему о видах не поддержала. Когда Антон провожал учительницу до калитки, уже все ее лицо было в красных пятнах.

- На следующей неделе в школе, - сказала она, - комиссия роно. На уроке будет Энгельсина Савельевна, биолог из железнодорожной школы. Она всегда просит вызывать тех, у кого пятерки. У меня к тебе просьба: отвечай строго по учебнику. Договорились? - она скомкала косынку и быстро пошла по улице.

Дед тоже выглядел взволнованным - такое приходилось видеть нечасто.

- Я и так высказал ей, - возражал он на что-то маме, - половину того, что думаю про этого мракобеса, умолчал о главном: падение урожаев из-за все новых и новых его фокусов даже на десять пудов на га - а на самом деле больше - дает по стране не менее миллиарда пудов! Мерзавец не мелочится! До войны везде искали вредителей. Вот он, настоящий, не липовый!

Советскую прессу дед почти не читал, но сведения о состоянии сельского хозяйства и биологической науки как-то стекались к нему: писали бывшие слушатели его лекций в агрономическом институте в Екатеринославе, то с оказией присылал письмо в тридцать страниц на ремингтоне знакомый по Киевскому съезду зоологов 1930 года, то что-то целыми днями рассказывал проживший неделю за печкой хромой старик, которого только что выперли со знаменитой Харьковской опытной станции, той самой, куда, с удивленьем узнал Антон, приглашали когда-то и деда после нескольких его статей о люцерне; недели две ходил обедать другой старик, беззубый, отбывший срок то ли в Карлаге, то ли на Балхаше, ученик зоопсихолога Вагнера, поразивший Антона заявлением, что самое великое произведение русской классической литературы - рассказ "Каштанка".