Лев Дугин - Северная столица Страница 49

Они вместе отправятся путешествовать по Европе! Да, в чужих странах яснее станут исторические предначертания – и они сравнят Россию с Европой… А пока их нравственный долг – посвятить себя свободе…

– Да, для французских королей уничтожение крепостного права было куда более затруднительно, чем для русского правительства… – Чаадаев со знанием дела принялся развивать эту мысль.

Да, Россию ожидают преобразования, и она, конечно, превратится в правовое государство, с выборами в законодательный орган – но, конечно, при сохрании дворянских привилегий – так, как это замыслил Сперанский в «Плане государственного образования».

Но почему же Александр бездеятелен? Почему не Сперанскому, а Аракчееву вручена Россия?..

И они заговорили об Александре. Он бездеятелен по натуре. Он – не государственный деятель. Он – в сетях им же созданного Священного союза… Но все же дать России конституцию, дать крестьянам свободу – может только Александр. Нужно воздействовать на него! Пушкин это делает стихами. Но если представится случай… О, этот план взволновал их обоих. Если представится случай – они выскажут твердо и смело в лицо императору свои убеждения!..

– Нам суждено, мой друг, идти вместе, – тихим голосом проникновенно сказал Чаадаев. – А из этого воспоследует много полезного – и для нас, и для других…

Пушкин уходил от Чаадаева нравственно обновленным, успокоенным, полным новых сил.

XIX

Пока свободою горим,Пока сердца для чести живы,Мой друг, отчизне посвятимДуши прекрасные порывы!

В гущу либералистов, ожесточенных споров, пылкого витийства он попадал, когда приходил в старинный, еще восемнадцатого века, массивный, из тяжелого камня дом на набережной Фонтанки, принадлежащий вдове знаменитого писателя – Екатерине Федоровне Муравьевой.

У ее сына, офицера Генерального штаба Никиты, собирались друзья. Здесь высказывались сокровенные мысли…

Гостиная, в которой принимал Никита, была и его кабинетом; в простенке между окнами на подставке высился мраморный бюст главы семьи, Михаила Никитича Муравьева: благородный просветитель и друг человечества мог убедиться, что в его семье верны его заветам…

Пушкин здесь знал всех, и его знали все. Михаил Лунин – легендарный храбрец, красивый, рослый, с бархатными глазами на бледном лице и мягкими прядями русых волос, взяв Пушкина под руку, прогуливался с ним вдоль книжных шкафов, рассуждая о литературе.

– Признайся, милый друг, стихи – это мошенничество, – говорил он шутливо. Сам он пылко мечтал об авторстве. – Рифма скрадывает мысль в угоду придуманным правилам – не так ли? Проза, по мне, лучше выражает и идеи, и поэзию жизни… Знаешь, я задумал роман из времен междуцарствования… историю Лжедмитрия…

И они обсуждали замысел, в котором давняя легендарная история была лишь прологом к современной жизни.

Или Илья Долгорукий – адъютант Аракчеева, высокий, громоздкий человек с осторожными движениями и вкрадчивым голосом, – пожимая ему руку, спрашивал:

– Ну, что наша отечественная литература?..

– Больна французской болезнью, – шутил Пушкин, намекая на подражательство.

И оба смеются.

Николай Бестужев – в сюртуке морского офицера с двумя рядами золотых пуговиц и нашитыми на эполеты номерами флотского экипажа – приветливо улыбался:

– Здравствуй, Пушкин… Ну что твоя Людмила?.. Среди них всех, затянутых в блестящие военные мундиры, пожалуй, только он один был во фраке… Он досадливо морщился. Это как бы отдаляло, отличало его от всех. Но он – восприимчивый поэт – разве не перенял храбрость этих офицеров, их нравы, обычаи? Он, как и они, дрался на дуэлях, как и они, кутил, не хуже их держался на лошади, как немногие, владел пистолетом и шпагой, был прекрасный пловец и неутомимый ходок…

Но вот пошли разговоры о конституции, о представительном правлении. Конституционный строй доказал свою благодетельность. Так что же, Россия еще не готова для конституции, наподобие европейской?

И они вспомнили: среди них – поэт, их поэт, который может выразить их чувства… Пушкин! Пусть Пушкин почитает стихи!

Его окружили тесным кольцом, и среди этих офицеров он казался особенно щуплым, по-юношески легким… Он даже приподнялся на носки, чтобы прибавить себе роста, даже расправил плечи, чтобы выглядеть мощнее…

Звучным голосом прочитал он всем известный, давно всеми выученный наизусть Ноэль об Александре. И все возбужденно задвигались и восторженно зашумели.

– Ну, братец… – Они с удивлением смотрели на него.

– Послушай, братец, да ведь ты, черт возьми…

– Ну и молодец ты, братец!..

Илья Долгорукий рассказал о волнениях среди крестьян в поселенном крае, об ужасах военных поселений. Что же будет? Новое восстание Пугачева? Значит, Россия сгорит в огне крестьянских восстаний?.. А в присутственных местах, а в тюрьмах – сколько беззакония, сколько злоупотреблений… Можно ли дальше терпеть? Нет, нельзя. Так пусть Пушкин прочитает стихи.

И он прочитал оду «Вольность», так хорошо всем знакомую, и еще один Ноэль, сочиненный годом раньше, и эпиграмму на Аракчеева…

И опять послышалось:

– Ну, братец, знаешь…

– Ну и волшебник ты!..

Свободолюбивое витийство разгоралось. Где же реформы? Где обновление страны? Царь не делом занимается, а фрунтовой муштрой… И порыв гнева всех охватил: это вспомнили о намерении Александра вернуть Польше литовские провинции, Украину и Белоруссию. За что Александр ненавидит Россию? За что желает он погубить Россию?

Чувства гвардейских офицеров к своему императору походили на чувство к некогда без памяти любимой женщине, теперь вызывавшей лишь отвращение… Пушкин! Пусть Пушкин прочитает свои стихи!

И он прочитал недавно написанное послание – с призывом отдать себя служению родине и с верой в будущее ее счастье.

И опять раздались восторженные возгласы.

Но все голоса смолкли, когда открылась дверь и вошла хозяйка – маленькая, сухонькая женщина, с властным выражением лица и торопливыми движениями.

Верхний, третий этаж в доме занял с семьей давний друг покойного ее мужа – Карамзин. Теперь Николай. Михайлович сопровождал ее. Он был одет в домашний сюртук и опирался на суковатую палку.

Оба сына – Никита и Александр – почтительно встали, ожидая распоряжения матери. И гости – бравые офицеры – стояли и почтительно молчали.

Карамзин, целуя у хозяйки руку, говорил:

– Екатерина Федоровна, дорогая… необыкновенная моя…

– У моего Никиты – шум, confusion d'idees, и так всегда, – сказала она звучным голосом. – Он всегда был восторженным…