Борис Носик - Швейцер Страница 49

...Начиная примерно с 1910 года, когда эта книга Швейцера впервые вышла за границей (в Англии), теологи не переставали спорить о ней. Мы не будем вдаваться в подробный ее разбор из опасения, что он будет и скучен и сложен. Один из биографов Швейцера писал об этой книге: «Как ни увлекательно здесь швейцеровское описание духовного исторического процесса, она вряд ли пригодна для широкого чтения и для неосведомленного читателя; во всяком случае, не второе издание книги, которое удлинило ее от 418 до 659 страниц».

Осень и начало зимы прошли у Швейцера в напряженной работе над «Бахом» и в сборах. В феврале он закончил свою диссертацию на звание доктора медицины и получил диплом.

Он справился с первой трудной задачей. Гуманитарий по склонности и роду деятельности – философ, музыковед и музыкант, – он стал в тридцать восемь лет врачом и мог повторить теперь с полным правом благородную клятву древности, клятву Гиппократа:

«И пока я не нарушу эту Клятву, пусть позволит она мне радоваться жизни, практикуя свое Искусство, уважаемое всеми народами во все времена! ...С чистой совестью и со святостью буду я проводить свою жизнь и практиковать свое Искусство».

Весной он был снова в Париже. Он получил разрешение практиковать на французской территории с немецким дипломом. Путь в Африку был открыт.

Он собрался уезжать в беспокойное время. В доме его парижских знакомых о войне говорили как о чем-то решенном.

Швейцер видел, что в массе ни французы, ни немцы не питают ненависти друг к другу. Сам он всю жизнь стремился к сближению этих народов. Да, он видел, конечно, как ловко политиканы оперируют формулами, лишенными и намека на мораль, – вроде пресловутой «реальной политики». Неужели же они угробят сотни миллионов из-за какой-нибудь десятимиллионной прибыли? Неужели они угробят сотни тысяч жизней?..

Ему трудно было поверить в хрупкость буржуазной цивилизации. И все же он предвидел возможность войны. Как человек, одержимый идеей служения, он должен был думать о тех, кто теперь зависит от его уменья, от его возможностей, от его практицизма. С 1911 года немецким служащим перестали выдавать заработную плату золотом. Золото изымали из обращения. Швейцер считал, что страждущие жители Габона не должны расплачиваться за безумства европейцев, если они все-таки начнут войну. Он решил вывезти с собой часть средств в виде золота, что было, конечно, запрещено. Елена была против этого риска. Он настоял на своем и зашил золото в подкладку пальто. Его духовное служение начинало предъявлять к нему много самых неожиданных и непривычных требований. Он должен был вынести и это.

Семьдесят мест багажа были заранее отправлены в Бордо товарным поездом. В воскресенье супруги еще были в Париже, где слушали старый добрый орган в церкви св. Сульпиция. За органом сидел сам Видор.

В поезде Швейцер еще читал корректуру нового издания книги об Иисусе. Один из теологов говорил о швейцеровском Иисусе, что он уместен как раз своей неуместностью, то есть видимым безумием своих поступков, их донкихотской неразумностью, непостижимостью их цели. Именно такая цель смогла привлечь здорового рационалиста и отчаянного эльзасского Дон-Кихота.

Путь их лежал через родные Вогезские горы.

Последнее прощание. Последние разговоры с родными и близкими. Последняя прогулка с матерью. Может, она пыталась отговорить его, а он ответил: «Кто Матерь Моя?» Может, они просто молчали, потому что характеры у них были похожие, в Шиллингеров. Мы никогда не узнаем этого, потому что Доктора уже нет на свете, а нежно любимая его мать не дождалась возвращения сына из первого странствования на Черный континент.

«В страстную пятницу церковный колокол на колокольне моей родной эльзасской деревушки Гюнсбах, в Вогезах, едва кончил звонить к вечерней службе, когда поезд наш показался из-за кромки леса и путешествие в Африку началось. Мы махали с площадки последнего вагона и в последний раз увидели шпиль на церковной башенке, маячившей среди деревьев. Когда же мы увидим все это снова?..»

Так начинает Швейцер главу своей новой книги – книги об Африке. И нам тоже пора начать новую главу в истории этой необычной жизни.

Глава 9

Пароход шел в Африку. Доктор Швейцер и его жена плыли навстречу неизвестности. Одно они знали наверняка – что легко им не будет. На борту парохода было много белых. Все они уже бывали в Африке, теперь возвращались туда, надо сказать, без особого энтузиазма. Конечно же, доктор Швейцер и Елена не могли удержаться от расспросов: как там, что там?

Лейтенант ругал африканцев-магометан. Он считал, что именно они враждебнее всего к прогрессу. Колониальный доктор рассказывал своему эльзасскому коллеге о положении тропической медицины. Доктор Швейцер слушал, повторяя про себя как некий абстрактный парадокс фразу из учебника тропической медицины: «Там, где солнце печет жарко, надо особенно опасаться простуды». Когда Швейцер любовался берегами, стоя у борта, к нему подошел служащий какой-то крупной фирмы, африканский старожил.

– Даже когда не жарко, – сказал он, – смотрите на солнце, как на злейшего врага – в зените оно или у горизонта, облачное небо или чистое.

В Дакаре была стоянка. Швейцер впервые сошел на африканский берег. Город располагался по холмам, и доктор с ужасом увидел, как погонщики избивают мулов на подъеме в гору.

– Ха, если вы не выносите, когда при вас избивают животных, лучше не ездите в Африку! – сказал лейтенант. – Здесь вы не таких ужасов насмотритесь.

Во время обеда в кают-компании Швейцер поймал себя на том, что внимательно изучает пассажиров.

«Всем этим людям уже приходилось работать в Африке, – думал он, – но с какой же целью они приезжали? Каковы их идеалы? Сейчас они кажутся все такими приятными и приветливыми, но какими они бывают там, на своем месте, на службе? Ощущают ли они ответственность? Через несколько дней три сотни пассажиров, вместе отплывших из Бордо, сойдут на африканский берег... Если бы записать все, что за эти годы совершит каждый из плывущих сейчас на корабле, что за книга получилась бы! Но не будет ли в этой книге страниц, которые нам захочется перевернуть поскорее?»

О чем это размышление? О собственном долге и о долге европейца вообще? О долге перед угнетенным и страдающим континентом? В словах этих звучит мотив мучительной неуверенности в себе, потому что задача, которая предстояла ему, была непривычной: активное действие в незнакомой стране, в контакте с незнакомыми людьми. Он говорил, что знает себя, что уверен в себе. Но все ли он знает о себе, все ли «углы своего характера» удалось ему сгладить? Забегая вперед (ведь и приведенные выше размышления были отредактированы им позднее), можно сказать, что опасения были не совсем напрасны.