Моисей Вассергольц - Расскажи мне… Страница 5

Смысл его угроз в мой адрес сводился к одному: если сейчас же я не расскажу все, что знаю, то у них такая власть, что могут выпустить до суда, но могут и расстрелять.

Но он не знал, что я не хотел жить, и смерть для меня в тот момент казалась желанным избавлением от всех мук.

Сейчас я не могу понять, откуда у меня брались такие силы, чтобы оставаться спокойным? Для меня самого это загадка, но я думаю, что все время находился в стрессовом состоянии, когда мысли ясны и четки. Я провел в тюрьме уже около трех месяцев (был 1963 год), только этим я объясняю свой ответ.

А ответил я так, попросив следователя, писавшего протокол допроса, написать заголовок о чистосердечном и добровольном признании вины.

Я сообщил, что первое свое преступление совершил, вступив в сговор с людьми, совершившими покушение на В.И. Ленина, а то, что меня не было еще и в зачатие – это частность, на которую не стоит обращать внимание, но мое «признание» дает им возможность расстрелять меня.

Еще раз я повторяю, что в то время мне было на все наплевать.

Реакция, произошедшая после моего «признания», была для меня самого удивительна. Все следователи улыбнулись, а полковник, присев рядом со мной, стал меня уверять, что я его не так понял, что он мне не угрожал, и, если действительно я никаких больше преступлений не совершал, то очень хорошо.

После этого случая мне заменили следователя и назначили Семен Семеновича, который начал вести протокол допроса при Сыщикове, но не закончил.

На первом же допросе у нового следователя я узнал от него, что прежний мой следователь отправлен в Гомель, как не справившийся со своими обязанностями. Потом он мне сообщил, что старый следователь незаконно держал меня в одиночной камере, и это будет исправлено.

После моего ареста прошло три с половиной месяца, и все это время я находился в одиночке.

На другой день меня перевели в другую камеру, где находился заместитель командира дивизии, обвиняемый в получении взяток.

Я сейчас не помню, как звали моего сокамерника, хотя он много рассказывал о себе и о войне, которую прошел от начала до конца и был много раз ранен. Я сам видел на его теле множество шрамов, когда нас водили в «баню». Его очень удивляло, что я все время молчу и за весь день могу сказать только два-три слова. И, все-таки, в общении с ним, после одиночки, было легче.

Запомнился мне с ним и один интересный случай.

Каждый месяц мы получали передачи из дома.

Это были, обычно, продукты, одежда и табак. И, хотя записок мы не получали, сама посылка, которой касались родные, вызывала большое волнение.

Вот однажды в очередной передаче он получил апельсины и перед обедом предложил мне скушать по одной штуке. Я очень удивился, но, съев апельсин, понял хитрость: в апельсин при помощи шприца был налит коньяк, а отверстие замазано воском. После этого я из страха перестал совсем с ним говорить, но к «счастью» меня вскоре перевели в другую камеру.

Улучшились мои дела и у следователя.

Он не вызывал меня в камеру для допросов, а проводил их в кабинете, в котором мы с ним впервые встретились, а находящиеся там другие следователи не мешали нашей «беседе».

Там же в кабинете я имел три очных ставки с Браверманом Семеном (о нем я расскажу позже), с женой и с Шакирманом Сашей.

С Сашей мы были в очень хороших отношениях и уважали друг друга. Несмотря на то, что все «Дело» началось с него, я на него не был в обиде, но рассказать о нем немного хочу, чтобы объяснить с чего все началось.

Познакомил меня с ним в 1954 году весной Браверман, с которым я в то время работал.

Саша был среднего роста, худощав и моего возраста. Не знаю, что тут сыграло свою роль, но мы понравились друг другу и часто встречались с ним не только по работе, но и просто так. Так я узнал кое-что о нем.

Был он родом из Одессы, а одесситов я опасался и никаких дел с ними не имел, так как про них ходила дурная слава. А вот с ним мы сошлись.

Он учился в Московском медицинском институте, когда познакомился со своей будущей женой – студенткой того же института.

Это было сразу после войны, и время было тяжелое.

Когда он женился, и жена родила дочку, он, чтобы подработать стал заниматься перепродажей вещей на рынке.

Он окончил третий курс института, когда в 1948 году его арестовали и осудили за спекуляцию.

В 1953 году, отсидев пять лет, он освободился и вернулся в Москву. Все эти годы жена помогала ему и ждала его, и он очень любил ее и дочку. С ними жила и его теща.

Когда мы с ним познакомились, он заведовал мастерской, изготовлявшей женские резиновые сапоги, имевшие в то время громадный спрос. Я брал у него для продажи его продукцию, когда он работал в этой мастерской и потом, когда он перешел в общество «Рыболов-спортсмен», где так же выпускал резиновую обувь.

Сейчас я точно не помню в каком году, но, приблизительно, в 1958–1959, когда я работал зав. магазином у Савеловского вокзала от ОРСа Северной железной дороги, он пришел ко мне на работу.

Тогда я узнал, что он вместе с Ройфманом Борисом хотят открыть от Краснопресненского психоневро диспансера трикотажное производство.

Бориса Ройфмана и его двоюродного брата Петю Ордера я немного знал, так как получал у них нижний трикотаж в мастерской, где они работали, и которая находилась в Вешняках.

Я очень удивился, что Саша переходит в трикотажное производство, в котором ничего не понимает. Но он объяснил, что руководить будет Борис, а он заниматься снабжением и сбытом. Через некоторое время после этой встречи он заехал за мной, и мы поехали в мастерские.

Кабинет Бориса находился в помещении поликлиники, а мастерские в здании рядом.

Работали в мастерских люди, состоявшие на учете в диспансере. Раньше эти мастерские выпускали коробочки и конверты, но производство было убыточно, и его прикрыли.

Главный врач поликлиники – доктор медицинских наук – Иванова разработала систему трудотерапии и добивалась открытия мастерских, но средств для их открытия Министерство здравоохранения не давало.

Она очень обрадовалась, когда Борис предложил ей открыть мастерские без всяких средств, и дала свое согласие.

Борис знал все ходы в трикотажном производстве, поэтому ему удалось получить станки и сырье для производства.

Как я потом узнал, он истратил около двухсот тысяч (здесь и далее указаны суммы до денежной реформы 1961 года) на открытие мастерских.

Саша привез меня к Борису, чтобы договориться об изготовлении и сбыте продукции.

В те годы самым ходовым товаром были китайские пуховые платочки стоимостью в 100 рублей, и мы решили, что для начала они будут изготовлять шерстяные косынки с начесом, а я буду их реализовывать, т. е. продавать через магазин и ларьки, находящиеся у гостиниц ВДНХа. Если я не смогу реализовывать всю продукцию, выпускаемую ими, то они, с моего согласия, возьмут для этих целей еще одного или двух.

Первые образцы их продукции мне понравились, но окрашены они были в блеклые тона, и я сказал, что сбыт будет слабым. Тогда они нашли красильщика, который еще до революции занимался крашением. Этот старик знал тайны покраски шерстяных изделий, и окрашенные им платки имели сочную, яркую и ровную покраску.

Так как рабочие мастерских были психически неполноценны, и для того, чтобы не было претензий от покупателей, было решено выпускать продукцию только третьего сорта.

Так началась наша совместная деятельность.

Выпускаемые ими косынки шли нарасхват, и первое время вся продукция реализовывалась через меня, даже тогда, когда они стали выпускать вместе с косынками платки типа китайских.

Производство налаживалось, и выпуск готовой продукции увеличился намного.

Я не буду описывать подробности, но постепенно для реализации всей своей продукции, они вовлекли много людей, работающих в разных концах Москвы.

Я постепенно отходил от них и встречался все реже и реже, но что у них делалось, приблизительно знал, так как с Сашей иногда встречались, и он мне рассказывал.

Нужно еще сказать (это сыграло большую роль в нашем деле), Саша познакомился с генералом – начальником ОБХСС г. Москвы, и Борис совсем отпустил тормоза. Я еще вернусь к этому, но пока хочу рассказать о другом.

В 1961 году у Саши Шакермана случилось большое горе – умерла жена.

Он похоронил ее на Востряковском кладбище и поставил памятник стоимостью в шестьсот тысяч рублей. Это – бюст из белого мрамора.

Он очень горевал о своей жене, но ему не было еще и сорока лет. И вот в это время за него взялась теща. Она боялась, что Саша снова женится.

У нее было две дочери, одна – Сашина жена, а другая была замужем в г. Одессе и так же, как сестра, имела дочку.

Вот теща и решила, чтобы ее дочка из Одессы развелась с мужем, а Саша на ней женился, и тогда, как она говорила, обе ее внучки будут счастливы, а богатство останется в семье.