Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский Страница 5

Возвращаясь из караульной, я вновь задержался, обратившись к толпе, которая собралась у подъезда дворца, не имея возможности войти. Настроение массы людей, собравшихся со всего города, было весьма знаменательным. Похоже, никто не сомневался, что произошла настоящая революция. Меня настойчиво расспрашивали о судьбе представителей и защитников старого режима, требуя суровых мер, просили высказать свое мнение. Я ответил, что особо опасные будут немедленно арестованы, но народ ни в коем случае не должен вершить самосуд и проливать кровь. Спросили, кого арестуют, и я назвал Щегловитова, бывшего министра юстиции, председателя Государственного совета. Я приказал немедленно доставить его ко мне. Выяснилось, что в одиннадцать часов утра солдаты Преображенского и Волынского полков отправились вместе с другими восставшими брать министра внутренних дел Протопопова, но тому вовремя удалось скрыться. Тем временем по всему городу продолжались аресты подозреваемых в верности старому режиму.

К трем часам дня Дума преобразилась до неузнаваемости. Здание заполняли солдаты и демонстранты. Со всех сторон к нам шли за советами и распоряжениями. Только что сформированный думский Временный комитет вынужден был немедленно приступить к обязанностям органа исполнительной власти. С полуночи следующего дня 13 марта члены комитета больше не колебались. В тот момент он стал в стране органом высшей власти, который возглавлял председатель Родзянко.

По-моему, в начале четвертого кто-то попросил меня найти в Таврическом дворце место для проведения совещания Совета солдатских депутатов. С согласия Думы им предоставили 13-й зал, где прежде собиралась бюджетная комиссия. Совет сразу же приступил к работе по организации пролетариата и Петроградского гарнизона. Кроме того, мы с Чхеидзе подписали разрешение на выпуск первой революционной газеты, «Бюллетеня думских сообщений», поскольку все городские издательства бастовали и лишенная газет столица не имела точных сведений о происходящем. Помню, подписывая, я не удержался от смеха.

— Чему смеетесь, Александр Федорович? — спросил один репортер. — Разве не знаете, что в данный момент вы всемогущи в России?

Что ж, приятно было это слышать.

Несколько позже (кажется, около четырех), когда Временный комитет заседал в кабинете Родзянко, мне сообщили о доставке в Думу арестованного Щегловитова. Новость произвела сильное впечатление на депутатов и публику. Всесильный имперский сановник Щегловитов под арестом! Депутаты пришли в сильное возбуждение. Умеренные обратились к Родзянко с просьбой отменить арест.

— Мы требуем, чтобы его отпустили, — настаивали они. — Даже Государственной думе непозволительно арестовывать председателя Государственного совета. Где же неприкосновенность представителей законодательной власти?

Бросились ко мне. Я ответил, что не могу освободить Щегловитова.

— Как, — раздался негодующий крик, — неужели вам хочется превратить Думу в тюрьму?

От подобного аргумента нелегко отмахнуться, но что было делать? Освобождение Щегловитова толкнуло бы разъяренную толпу на самосуд и вдобавок внушило бы массам глубокую враждебность к Думе. Короче, это было невозможно, это было бы чистым безумием.

Я пошел повидать арестованного, обнаружив его в окружении спешно набранной охраны и некоторых уважаемых официальных лиц. Тут подоспел Родзянко с несколькими депутатами. У меня на глазах он весьма дружелюбно приветствовал Щегловитова и пригласил, как «гостя», к себе в кабинет. Я вмешался, обратившись к нему:

— Нет, Михаил Владимирович, господин Щегловитов здесь не гость, я не освобождаю его. — Потом повернулся к председателю Государственного совета и спросил: — Вы Иван Григорьевич Щегловитов?

— Да.

— В таком случае прошу вас следовать за мной. Вы арестованы. Ничего не бойтесь, я лично гарантирую вам безопасность.

Все покорно расступились перед нами. Слегка растерянный Родзянко с друзьями удалился к себе, а я препроводил Щегловитова в министерские кабинеты так называемого «правительственного павильона».

Это было отдельное здание с множеством комфортабельных помещений, связанное с думским залом заседаний застекленной сверху галереей. Помещения предназначались для приезжавших в Думу министров. Стоявший отдельно от думского здания павильон принадлежал правительству, имея собственный обслуживающий персонал, независимо от Думы. Сами депутаты туда не имели свободного доступа. Используя павильон как место заключения, можно было избежать обвинения в превращении Думы в тюрьму. При этом высшие сановники и прочие представители старого режима содержались в собственных апартаментах. Первым туда попал Щегловитов, и к нему вскоре присоединилось целое созвездие ярких светил старой бюрократии. Они один за другим прибывали под стражей со всех концов столицы, пешком и в машинах, временно размещаясь в тех самых комфортабельных меблированных залах, куда еще недавно величественно являлись воевать с Думой, презрительно и высокомерно именуя депутатов «невыносимыми болтунами».

Вечером 12 марта революционные войска полностью овладели Петроградом. Старая государственная машина перестала функционировать. Многие министерства и правительственные здания заняли революционеры. Другие, включая здание охранки, полицейские участки, суды и т. п., были подожжены. Мы собрались в Думе для создания центра по руководству войсками и восстанием. Время от времени казалось, толпа вот-вот затопит Думу, потом она отступала, давая нам время для передышки. Таврический дворец содрогался до основания, угрожая рухнуть под напором гигантских людских потоков. С виду он больше смахивал на военный лагерь, чем на место работы законодательного собрания. Повсюду, в дворцовом дворе и саду, ящики с патронами и ручными гранатами, составленные в козлы ружья, пулеметы, боеприпасы, кругом солдаты, среди которых, увы, виднелись только единичные офицеры.

В первые дни революции я не выходил из дворца, не видел революционного города. Единственный раз ночью 15 марта провел несколько часов до утра у себя. Видел только патрули на уличных углах, кучки сильно возбужденных людей, явно всю ночь не спавших, бивуачные костры солдат, расположившихся лагерем вокруг Таврического дворца, горевшие казармы жандармерии, где меня еще недавно допрашивали.

Работа не позволяла покидать дворец. Мы сидели там, как в штаб-квартире воюющей армии. Не видели боев, не слышали криков раненых и убитых. Узнавали о происходящем только из донесений, телефонных звонков, рассказов очевидцев. Мы не знали подробностей, но перед нашими глазами разворачивалась общая картина событий. Мы делали все возможное, чтобы направить восстание к конкретной цели, придать ему определенную форму, организовать революционные силы.

Вспоминая сегодня эти события, я стараюсь распутать клубок, воскресив по прошествии времени последовательность наиболее памятных эпизодов. Нов тот момент происходившее представлялось мне непрерывной цепочкой постоянных напряженных действий. Сообщения поступали со всех сторон, следуя одно за другим с головокружительной быстротой, сотни людей обращались к нам за указаниями, предлагали свою помощь, отвлекали внимание, давали советы, сердито кричали. Толпа то и дело приходила почти в истерическое состояние. Нам же требовалось прежде всего хладнокровие, ибо нельзя было терять ни минуты, нельзя было подавать вид, будто мы лишились уверенности. Надо было решать, какие вопросы ставить на заседаниях, какие отбрасывать и какие откладывать, куда отправлять в подкрепление тот или иной отряд, тот или иной броневик,