Дмитрий Ломоносов - Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 Страница 5

И последнее, о чем стоит рассказать: поездка на поезде на Кавказ в Железноводск с заездом в Москву в дом отдыха политкаторжан в Михайловском и в Ростов — к сестре отца тете Соне. Купе в вагоне, мерный стук колес, клонящий ко сну, старик проводник, приходивший вечером зажигать свечку в фонаре и бегавший на станциях за кипятком с огромным медным чайником.

Вскоре мы оказались в Москве.

Больше года меня определяли на несколько дней к каким-то знакомым мамы или к знакомым ее знакомых. Она же ночевала где-то в другом месте, тоже кочуя по разным углам. На остаток зимы меня поместили в частную «лесную школу» на Воробьевых горах. Там я большей частью ревел от вынужденной разлуки, в перерывах вызывая умиление воспитателей, когда собирал вокруг себя малышей и читал им вслух детские книжки (я уже в возрасте 4–5 лет научился читать, а тогда читал уже свободно, без запинки). Лето провел на чьей-то даче у станции Черная платформа.

Уже глубокой осенью Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев завершило строительство жилого дома в Болшеве, где маме предоставили комнату.

Мы приехали в еще холодный, необжитый и сырой дом. Электричество еще не подведено, зажигаем свечку, осматриваемся. Новое наше жилище кажется чужим, неприветливым. Идем на улицу, в темноте собираем в мешок щепу, мокрую от дождя и снега, долго и безуспешно пытаемся разжечь в печке огонь. Так и заснули, не затопив печь, прижавшись друг к другу, накрывшись тряпьем и подстелив его под себя на пол.

Начался болшевский период моей жизни, период взросления, когда до меня стало постепенно доходить происходившее вокруг в стране и мире. Ранее весь мир для меня состоял в общении с родителями, несколькими семьями близких друзей и сверстниками, гулявшими вместе со мной на большом дворе около дома. Теперь же этот «мой мир» стал постепенно расширяться. Я поступил в первый класс школы, появились новые заботы и знакомства.

Болшево. 1931–1937 гг.

Еще в «лесной школе» я узнал, что мне посчастливилось жить в Москве — столице единственной в мире страны, где все ее богатство — фабрики, заводы, пашни и леса — принадлежит тем, кто работает, тогда как во всем остальном мире этим владеет кучка буржуев, наживающихся за счет трудящихся. Заботливые воспитатели рассказывали нам, что счастье достигнуто многолетней борьбой революционеров с царским режимом, под гениальным руководством вождей народа Ленина и Сталина совершилась Октябрьская революция. Ее достижения пришлось защищать в ходе Гражданской войны от белогвардейцев и иностранных интервентов четырнадцати капиталистических государств. И теперь наша страна окружена врагами, не оставившими надежды вернуть богатство страны хищникам капиталистам и помещикам. Поэтому мы должны готовиться к тому, чтобы, когда подрастем, стать на защиту своей родины. В «лесной школе» семи-восьмилетние дети учились ходить строем и хором пели:

Возьмем винтовки новые и к ним штыкиИ с песнею веселою пойдем в кружки…

О недавно закончившейся Гражданской войне напоминала песня, которую мы заучивали на музыкальных занятиях:

Полегли, уснули под землей сыроюСкошенные пулей Октября герои…

И еще, в память о китайском конфликте 1929 года:

Нас побить, побить хотели,Нас побить пыталися,Но мы тоже не сидели,Того дожидалися…

Вот с таким «багажом» знаний о мире я оказался в Болшеве, в доме бывших политкаторжан, к числу которых принадлежала и моя мать. Мы, обживаясь в доме, быстро перезнакомились с соседями, и о каждой семье мама, хорошо знавшая жизнь дореволюционного подполья, каторги и ссылки, рассказывала легенды. Я теперь уже смутно помню лишь отдельные эпизоды биографий соседей, о которых связного рассказа не получится. Особенно отложился в памяти Огороднов, с семьей которого мы особенно сблизились.

В годы столыпинской реакции приговоренный к смертной казни через повешение, он уже стоял на табуретке с мешком на голове и петлей на шее, когда услышал из приговора, который зачитывался перед исполнением, что «высочайшим повелением» смертная казнь ему заменена тюрьмой и последующей пожизненной ссылкой.

Вскоре появился электрический свет и на стене повисла черная тарелка «Рекорд» радиотрансляционной сети. Мы стали слушать известия и рассказы о событиях; мама всячески старалась привить мне интерес к ним: освоение Арктики, колоритная бородатая фигура Отто Юльевича Шмидта на газетных страницах, челюскинская эпопея… На встречу с героями-челюскинцами и их спасителями — полярными летчиками мы ездили в Москву. Ездили мы с мамой и на праздничные демонстрации и мероприятия, связанные с другими событиями: проводы умершей Клары Цеткин, похороны последнего коммунара — члена Парижской коммуны. Осталась в памяти трагедия первых стратонавтов, поднявшихся на стратостате в атмосферу на немыслимую высоту — 22 километра — и погибших при этом. На воздушном параде одной из праздничных демонстраций мы видели гигантский аэроплан (так в то время называли самолеты) «Максим Горький» в окружении армады истребителей и бомбовозов (тоже термин тех лет), затмившей всю видимую часть неба.

Слушая радио, читая газету «Пионерская правда» (кстати, в ней тогда из номера в номер печаталась сказка А. Толстого «Золотой ключик»), журнал «Пионер», я принимал на веру все, что говорилось о вождях революции, руководителях партии и правительства. На стене над своей постелью я повесил известную фотографию товарища Сталина, зажигающего трубку. На этом снимке он казался особенно добрым, с хитринкой в прищуренных глазах. И мама не пыталась разочаровывать меня в этих представлениях.

В стране в то время свирепствовал голод, продукты выдавались по карточкам, но нам — семьям бывших революционеров — было значительно легче, чем остальным болшевцам, с детьми которых я учился. Запомнились понятия «закрытый распределитель» — магазин, в котором прикрепленным к нему «льготникам» выдавались продукты, «заборная книжка», в которой отмечалось, что, сколько и когда выдано. Это название в моем представлении происходило от слова «забор» (ограда), что вызывало у меня недоумение. Вместе с ребятами-соседями я ходил на станцию Болшево за хлебом, который нам с мамой полагался по карточкам в количестве два с четвертью фунта (900 граммов). В связи с тем, что мама работала на химически вредном производстве (артель «Химкраска»), ей полагался специальный дополнительный паек — поллитровая бутылка молока, которую она привозила домой для меня.