Рудольф Нуреев - Мария Баганова Страница 5

военным меркам достатка. Так, мать носила его в детский сад на руках: не было обуви. Ему приходилось донашивать платья старших сестер: у Фариды просто не было одежды для мальчика и не было времени перешивать девчачьи тряпки. Даже в садик шестилетний мальчик порой отправлялся в платьицах с пелеринками, а в первый класс пошел в пальтишке своей сестры. Он чувствовал себя глупо, нелепо и очень злился. Ему все время казалось, что над ним смеются: из-за их бедности, из-за неподходящей одежды…

Рудольф Нуреев писал в своей «Автобиографии»: «Почти каждое утро я приходил с опозданием. И каждое утро воспитательница требовала дать ей объяснение. И я, удивленный, что она не понимает меня, говорил ей: “Я не могу прийти, пока не позавтракаю дома”. И она на это обыкновенно отвечала: “Как ты не можешь понять, что ты будешь здесь завтракать”. В ответ я мог только пробурчать: “Ну, я не был готов вовремя”. Она никогда не могла понять, что теперь, когда у меня появилась такая возможность, я не могу не позавтракать дважды. Особенно учитывая, что я никогда не знал, будет ли у нас обед.

И действительно – в этом же году, я упал в садике в обморок от голода. Дома нечего было есть с предыдущего утра. Мама вместе с Розой ушла в одну из своих поездок за едой и все, что я мог сделать, – это постараться пораньше уснуть. На следующее утро, проснувшись, я почувствовал головокружение, но пошел в садик и там упал»[8].

Театр

Когда Рудику исполнилось пять лет, Фарида разжилась билетом в Уфимский оперный театр. Одним-единственным! И по этому единственному билету она умудрилась провести на спектакль всех своих четверых детей. Увиденное и услышанное стало для Рудольфа потрясением. Его восхитило буквально все – начиная с золотистого занавеса, так ярко блестевшего при свете хрустальных люстр. Потом занавес поднялся, и взорам завороженного мальчика предстали какие-то очень красивые люди в цветастых блестящих костюмах, совсем не похожих на серую поношенную залатанную одежду, к которой он привык.

Это была премьера первого башкирского балета «Журавлиная песнь», поставленного Ниной Анисимовой, артисткой Кировского театра, эвакуированной в Уфу. Музыка к балету была написана перед самой войной Львом Степановым и знатоком башкирского фольклора Загиром Исмагиловым. Главные партии исполняли теперь уже легендарные балетные танцовщики – ученица Агриппины Вагановой Зайтуна Насретдинова и ее постоянный партнер Халяф Сафиуллин.

Сюжет балета, основанный на старинной легенде, был для 1943 года актуальным. Это была история могучего батыра[9] Юмагула, прославившегося также игрой на курае – башкирской флейте. Увидел как-то раз батыр танцующую стаю журавлей. Игрой на курае пастух Юмагул приручил журавлей. Стали птицы превращаться в девушек. Самую прекрасную из них звали Зайтунгуль. Она и Юмагул полюбили друг друга. Но увидели дивную журавушку люди злого и жадного бая Арслана и захотели ее пленить. Однако аксакалы решили, что право на любовь красавицы батыры должны доказать в честном поединке. Коварством пытался бай помешать Юмагулу явиться на поединок – но не вышло. В честном бою верх одержал Юмагул. Близко было счастье, но коварный Арслан стрелой убил Зайтунгуль. Тогда охваченный скорбью Юмагул убил Арслан-бая.

Конечно, маленький Рудик мало что понял из сюжета, его захватило само зрелище невиданной красоты, столь резко контрастировавшее с окружавшей его нищетой.

Много лет спустя он написал: «Я никогда не забуду ни одной детали этого спектакля. Сам театр, мягкий красивый свет хрустальных люстр, небольшие фонари, горевшие повсюду, цветные стекла, бархат, золото… – совсем другой мир, место, которое, на мой ослепленный всем этим взгляд, можно надеяться увидеть только в прекрасной фантастической сказке. Это первое посещение театра оставило после себя впечатление необычности. Что-то зажглось во мне, что-то особенное, очень личное. Что-то случилось со мной, меня унесло далеко от того жалкого мира, в котором я жил, прямо на небеса. С того момента, как я попал в это волшебное место, мне показалось, что я действительно покинул реальный мир и родился вновь где-то далеко от всего, что я знал, во сне, который разыгрывается для меня одного… Я не мог произнести ни единого слова. Даже сегодня я ощущаю такое же волшебство, когда вхожу в прекрасное здание театра»[10].

Вернувшись домой, он твердо заявил, что хочет учиться танцевать. К счастью, ничего нереального в его мечте не было: в детском садике был танцевальный кружок, и Фарида тут же записала туда сына, ведь она и сама когда-то считалась певуньей и плясуньей.

Рудольф стал учиться танцевать, он делал это охотно и с удовольствием. А вскоре последовали первые концерты – в госпиталях. Раненые принимали малышей «на ура»: аплодировали, подбадривали… Потом и вовсе случилось невиданное: их кружок засняли на кинопленку для выпуска новостей. Тогда, конечно, еще никаких телевизоров не было, а новости показывали в кинотеатрах, перед началом фильма.

Рудольф увидел себя на экране – и сам себе ужасно не понравился. Он даже расстроился и в очередной раз заплакал. А вот соседи были другого мнения: все наперебой принялись уверять Фариду в несомненном таланте ее сына и уговаривать отдать мальчика в серьезную студию, может быть, даже в Ленинград отправить… Фарида очень бы хотела последовать их советам, да только денег на поездку в столичный город в их семье не было. Пришлось пока ограничиваться детскими любительскими кружками.

Отец

И вот настал май 1945-го! Семилетний Рудик вместе со взрослыми слушал по радио известие о капитуляции фашистской Германии. Обрадованные уфимцы смеялись, радовались, пели, даже танцевали. Вечером все слушали речь Сталина – ее передавали по репродуктору. И снова смеялись, обнимались, танцевали…

Радовалась и Фарида. Она с нетерпением ждала возвращения мужа, но прошло еще полгода, прежде чем она увидела своего любимого Хамета. Вернулся он домой лишь в августе.

Его возвращение поразило детей: ведь отца они совсем забыли. В дом вошел неизвестный мужчина, а мать вдруг зарыдала и бросилась ему на шею. Потом они обнялись все, но с тех пор Хамет всегда оставался для своих детей немного чужаком: они даже обращались к нему на «вы», а не на «ты», как к матери.

С его возвращением семье Нуреевых наконец-то дали обещанное жилье – конечно, не квартиру, – комнату.

Это была четырнадцатиметровая комната в коммунальной квартире на улице Свердлова – в центре города. Там они и жили вшестером, но теперь уже одни, без подселений. И там в отличие от жуткой развалюхи из кизяка было тепло, в доме была нормальная печь и