Елена Арсеньева - Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг) Страница 5

Вспомнив, что и о чем он сообщал Ллойд-Джорджу [3] за последних два месяца, Локкарт едва не рухнул тут же, на улице, к ногам шведа-доброжелателя. Он не хотел, не мог поверить! Ведь шифр хранился в его столе под замком, Локкарт никогда не расставался с ключом, в квартире практически не бывало посторонних, а если кто-то приходил, то Мура и Хикс (они жили втроем в одной квартире) не спускали с них глаз. Прислуга была пока вне подозрений… Неужели все же кто-то из слуг?!

Два месяца, боже праведный! Два месяца!

Локкарт вдруг вспомнил, что ровно два месяца назад он пережил страшное потрясение: Мура вдруг вновь забеспокоилась о детях, принялась твердить, что не может жить, так долго не видя их, и сорвалась в Петербург, чтобы попытаться пробраться в Ревель. Локкарт позволил ей уехать, однако потом схватился за голову: что он наделал! В стране то левоэсеровский мятеж, то его подавление, то новые наступления белых со всех сторон… Две недели Брюс находился в таком страхе за Муру, что порою впадал в полуообморочное состояние и чувствовал, что может умереть от разрыва сердца. И вдруг она позвонила из Петрограда: все в порядке, то есть не в порядке, потому что в Ревель пробраться все же не удалось, но есть сведения: ее дети живы и здоровы, а она возвращается в Москву.

Назавтра он встретил ее на вокзале.

Теперь Локкарту снова грозила смерть от разрыва сердца – уже от радости. Да и в голове у него совершенно определенно помутилось. Он не особенно выспрашивал… вернее, вообще не выспрашивал Муру, где она была и что делала… даже не задался вопросом, где она, к примеру, нашла телефон для междугородней связи… Его целиком ошеломила страсть к этой женщине. Что и говорить, именно на нем, бедняге, которого в английской разведке считали подающим большие надежды дипломатом и называли человеком с головой, Мура оттачивала свое ремесло морочить мужчинам эти самые головы. В своем дневнике Локкарт тогда записал, словно в полубреду:

«Теперь мне было все равно… только бы видеть ее, только бы видеть. Я чувствовал, что теперь готов ко всему, могу снести все, что будущее готовило мне».

Подразумевалось – в том случае, если Мура будет рядом. Она и была рядом: и ночью, когда спала в его постели, и днем, когда встречалась вместе с ним с секретными агентами, приезжавшими из Петрограда, с сотрудниками, с англичанами, которые являлись в Москву с той или иной миссией: торговой, культурной или, к примеру, с секретной – например, со знаменитым Сиднеем Рейли, с американскими и французскими агентами разведывательных служб. Ее представляли переводчицей – она переводила… Конечно, доставка в Петербург тайных шифров английской разведки была самым выигрышным делом, однако за ту массу сведений, которые Мура получала на встречах Локкарта, Петерс тоже был ей премного благодарен. Он нарочно приехал из Москвы в Петроград, чтобы не только шифры принять от Муры в свободной обстановке (в Москве они не встречались, опасаясь возможных проколов, которые уничтожили бы успешную карьеру осведомительницы Муры Бенкендорф), но и обещал посодействовать пробраться в Ревель, и не его вина, что это не удалось, что чертовы немцы предприняли наступление, которое сделало поездку нереальной…

Бог весть, сколько времени Мура продолжала бы «стучать» на своего любовника в Чеку, уповая на то, что дипломатическая неприкосновенность и международный авторитет Англии в случае чего встанут на его защиту, а Петерс, строго говоря, вполне цивилизованный человек и где-то даже симпатичный, он ничего худого Локкарту не сделает…

Однако жизнь, как принято выражаться, вносит свои коррективы. На сей раз она поручила сделать это двум эсерам: Леониду Каннигиссеру и Доре Каплан [4]. Начал «вносить коррективы» Каннигиссер, 30 августа застрелив главу петроградского отдела ВЧК Урицкого.

«На убийство товарища Урицкого мы ответим красным революционным террором!» – успел провозгласить Ленин, прежде чем вечером того же дня Каплан стреляла в вождя революции. Однако она только ранила его, а кровавый зверь террора был уже спущен с цепи.

В ночь на 1 сентября красные отряды ворвались в здание английского консульства, а также в квартиру в Хлебном переулке, где жили Хикс, Локкарт и Мура. Мура, открывшая дверь коменданту Кремля Малькову, лично пришедшему арестовывать «проклятых империалистов», изо всех сил изображала полное непонимание русского языка. Не помогло: все трое были арестованы и препровождены на Лубянку, где размещалась московская Чека. Здесь Локкарт узнал, что, оказывается, это он вместе с Сиднеем Рейли, недавно прибывшим из Англии, организовал очередной эсеровский путч. Локкарт пока что и вообразить не мог, что это войдет во все учебники истории как «заговор послов» или «заговор Локкарта-Рейли». В эти тяжкие дни и ночи он не искал мировой славы: он думал только о Муре.

Его сначала выпустили, потом посадили вновь, однако она все эти дни оставалась на Лубянке, и он никак не мог ей помочь.

Брюс был убежден, что никто на свете не сможет спасти его возлюбленную, и если Англия рано или поздно вступится за него (это в конце концов и произошло: Ллойд-Джордж пригрозил советским вождям расстрелять их полномочного представителя Литвинова, если хоть волос упадет с головы Роберта Брюса Локкарта!), то кто вступится за Муру? Нет такого человека, в отчаянии думал он – и ошибался.

Потому что такой человек был. Яков Христофорович Петерс только и мечтал сделать что-нибудь для графини Закревской, как он ее про себя по-прежнему называл. Разумеется, не бесплатно…

Несколько лет спустя Максим (он же Алексей Максимович) Горький, влюбленный в Марию Игнатьевну (она же Мура) Будберг (она же – Закревская, она же – Бенкендорф), написал рассказик под названием «Мечта». Крошечный, незамысловатый, казалось бы, совершенно несущественный в многотомном и многословном творчестве писателя, когда б не одно «но»: сюжет был Горькому подсказан Мурой.

Повествование идет от лица малограмотного и не шибко красноречивого чекиста. Строго говоря, Горький и сам не страдал изысканностью художественной речи (некоторые недоброжелатели еще со времен Иегудиила Хламиды [5] злословили: он-де пишет ну до того неудобосказуемо, словно плохо просмоленную дратву тянет сквозь старый валенок), а потому легко изображал всяких там косноязычных и гугнивых.

Ситуация следующая. Чекист по фамилии Епифаньев, привыкший выводить «чуждый элемент» в расход пачками, до смерти хотел «настоящую графиню – чтобы с ней поспать». Однако ни разъединой графини что-то никак не попадалось в красные революционные сети. «Разные там помещицы, дворянки – их у нас в лагере сколько хошь, а графиней нету», – переживал чекист. Однако терпение его было наконец-то вознаграждено: прибежал товарищ по расстрельно-лагерному ремеслу с радостным известием: «Епифаньев, – кричит, – твою привели!» Товарищ Епифаньев ринулся на зов со всех ног, на бегу расстегивая, надо полагать, ширинку, однако, увы, его ждал грандиозный облом: графиня-то… Ох, подкачала графиня! «Являюсь, а ей лет пятьдесят, носатая, рябая!» И при этом она имела наглость уверять, что ее такой бог создал. «Ну так пускай тебя бог и…, а я не стану», – решил Епифаньев и более о графинях не мечтал, а взамен принялся размышлять о тщете и суете всего земного.