Любовь Миронихина - Сергий Радонежский Страница 5

Еще Мария первая углядела в сыне любовь к одиночеству и удивлялась: откуда это? Варфоломей рос в большой дружной семье, где за стол порой садились двадцать — тридцать человек вместе с челядью. А он всегда бежал многолюдья, старался уединиться у себя в горнице, в поле, на берегу речки.

Наблюдая жизнь в Хотьковском монастыре, Варфоломей понял, что его путь — другой. В монастыре было слишком суетно, людно. Сам же он чувствовал предрасположенность не просто к иночеству, но к пустынножительству и отшельничеству.

Люди удалялись в обитель, чтобы бежать от мира, забыть навсегда его горести и страдания. А Варфоломей удалялся для того, чтобы там, в тишине, молиться за мир, за всех страждущих и несчастных, за свое поруганое отечество. Душа его скорбела от царивших вокруг раздоров, ненависти и неправды. Только молитвы праведников могли спасти от гибели этот страшный мир.

О себе, как о праведнике, Варфоломей и не помышлял. В грех гордыни он никогда не впадал. Но верил, что молитвы пустынников быстрее доходят до Бога. Значит, и он, скромный отшельник, будет услышан. Значит, и его мольбы вольются в общую большую молитву ко Всевышнему.

Вот о чем поведал Варфоломей брату Стефану, уговаривая того покинуть монастырь и вместе с ним построить церковь и келью где-нибудь в лесу, далеко от людей. Он хотел вступить в новую жизнь не только вместе с братом по крови, но и вместе с иноком, уже имеющим опыт духовной жизни. Варфоломей сомневался в себе: ведь до сих пор он жил в миру.

Стефан долго размышлял. Ему очень нравилась жизнь в монастыре. Он стал хорошим монахом, горячо молился, усердно постился и совершенно отвернулся от житейской суеты. И все-таки его пугала одинокая, угрюмая жизнь в лесу. И только поддавшись на горячие мольбы младшего брата, он согласился сделать с ним первые шаги в пустынножительстве, помочь в строительстве, а там что Бог даст.

И вот однажды на рассвете братья вышли из ворот Хотьковского монастыря и зашагали в неизвестность — искать место для своей новой обители. В то время ничейной земли было много. И любой человек, ищущий уединения и покоя, мог построить себе избушку в лесной чаще и укрыться от мира в уверенности, что его никто не потревожит.

И день и другой брели Варфоломей и Стефан по дремучему Радонежскому лесу. Ни дорог, ни тропинок. Пышные кроны сосен-исполинов смыкались над головами. Даже в солнечный яркий полдень здесь царил вечерний сумрак. Ни одно место им не понравилось, ни одно не показалось. Усталый Стефан все больше под ноги себе глядел, чтобы не споткнуться о корягу, а Варфоломей— вокруг. И вдруг он остановился как вкопанный и радостно воскликнул:

— Маковка!

Стефан поднял глаза, его угрюмое лицо просветлело. Перед ними высился холм с пологими склонами, и вправду очень похожий на маковку. Они поднялись на его вершину и очутились на полянке, чистой, как будто выметенной к их приходу. Долго стояли и любовались красотой этих мест. С холма-маковки далеко-далеко было видно вокруг.

После лесного сумрака на холме припекало солнце и разгуливал ветерок. Словно какая-то неведомая сила привела их на это чудное место, решили братья. Впоследствии оно было названо Маковцем, или Маковицей. На этот месте и суждено было вскоре возникнуть Троице-Сергиевой лавре. И сам Сергий говорил о себе: «Аз есмь Сергий Маковский».

Радонежские старожилы, бортники и охотники, исходившие окрестности, давно приметили этот холм в десяти верстах от Хотькова. Те, кому случалось заночевать в лесу, будто бы видели яркий свет, струившийся над поляной, и даже языки пламени. Так родилась легенда о Маковце как о таинственном, святом месте, предназначенном для обители и дожидавшемся своего часа.

К вечеру был готов шалаш из ветвей, а утром закипела работа. Братья рубили деревья, очищали от ветвей, таскали на своих плечах тяжелые бревна. Поставили два сруба — для церковки и для кельи. Монахи на Руси издавна были великими трудниками — и плотниками, и огородниками, и пекарями, и портными. С тех пор Сергий столько срубил келий, сеней, часовен и церквушек, что мог бы считаться святым покровителем всех плотников.

Вскоре церковка на Маковце была готова. Вернее, не церковка, а пока часовня, потому что в ней не было престола и нельзя было служить литургию. Часовню мог построить кто угодно. В вотчине боярина Кирилла тоже была часовенка, в которой вычитывали часы. Для того чтобы часовня стала церковкой, ее требовалось освятить. А разрешение на это давал сам митрополит.

Варфоломей попросил старшего брата решить, во имя кого освятить церковь, какой будет ее престольный праздник? И тут Стефан напомнил ему слова святого старца, много лет назад предрекшего Кириллу и Марии: «Ваш отрок создаст некогда обитель Святой Троицы…»

Братья отправились пешком в Москву к самому митрополиту Феогносту за благословением на освящение церкви. Феогност принял их очень ласково, благословил и послал двух священников с антиминсом и всем необходимым для освящения храма.

Антиминс в переводе с греческого значит «вместопрестолие». Это плат с изображением креста и с зашитыми в уголках частицами святых мощей. Антиминс возложили на престол — это и был обряд освящения церкви во имя Пресвятой и Живоначальной Троицы.

Настала первая зима в жизни отшельников — самое тяжкое время в лесу. Порой их убогую келью заносило снегом по самую крышу, так что и дверь не могли открыть. Осенью последний раз приходил Петр, принес им муки и других припасов… И с тех пор до самой Пасхи не видели они ни одной живой души. Только дикие звери — волки, медведи, лисицы — то и дело пробегали под окнами кельи да тревожно каркали вороны.

На Пасху отправились братья в Хотьково к Светлой заутрене. Исповедовались и приобщились Святых Тайн. Как не хотелось возвращаться Стефану в глухую звериную Маковицу! Любил он многолюдные службы в монастыре, где сам ежедневно пел на клиросе. Любил следовавшие затем трапезы с братиями и дружную работу в монастырском хозяйстве.

Украдкой наблюдал Стефан за братом и удивлялся. Варфоломей словно на крыльях летел в свою келейку, возвращался, как домой. Он всегда был и тих, и ровен, а став отшельником, весь светился радостью. Наконец-то исполнилась его заветная мечта.

Он все делал с радостью: и молился, и постился, заготавливал дрова, чинил старенькую одежонку, пек хлеб, ходил за водою к дальнему ручью. А Стефан становился все сумрачней, порой и молитва не отгоняла тоску.

Так непохожи были друг на друга родные братья! Стефан душою оказался слабее младшего брата. Тяготы отшельнической жизни пугали его. «Житие скорбно, житие жестко, отовсюду теснота, отовсюду недостатки, что ни помяни — того нет», — сокрушался Епифаний. Хлеба не едали по нескольку дней. Но страшнее голода были для Стефана безлюдье и жуткая лесная тишина.