Всеволод Иванов - Московские тетради (Дневники 1942-1943) Страница 5

...Михайлов сказал:

- Во всем доме сейчас нет котов, и я оставляю на столе хлеб и масло, мыши не трогают, убежали. У меня на квартире 4 градуса тепла. Ночую в Информбюро в бывшей квартире германского посла.

Пришла Евгения Казимировна в меховых сапогах из замши, сшитых оперным костюмером. Стала говорить о том, что Б.Ливанову тесно в Художественном театре. Из слов ее можно было понять, что Ливанов перерос всех на голову. Они дружат с Корнейчуком. Ванда Василевская на вопрос, почему она ходит в штанах, ответила, что она и не мечтала носить форму Красной Армии, а раз ей разрешили носить, она ее ни при каких обстоятельствах не снимет. Я всегда думал, что пафос может принимать самые странные формы.

Та же Евгения Казимировна в сильном волнении. С.Михалков сказал ей, он только что приехал с фронта, - что немцы начали наступление на Западе.

Михайлов сидел долго - ему, по-видимому, хотелось что-то сказать мне, но Андроников пересидел его, - и он ушел. Он же сообщил, что Петэн назначил своего заместителя адм. Дарлана командующим африканской армией. Дарлан прилетел, и его взяли американцы в плен, вместе с тем, кого он должен был сместить... Говорят, что немцы хотят заключить мир с Францией, чтобы та присоединилась к блоку "оси" и вступила в войну. Американцы? И даже осторожный Михайлов сказал:

- Возможно, что высадятся в Марселе, Сицилии, а может быть, в Греции?

- Сталин говорит, что Второй фронт будет тогда, когда с нашего фронта отвлекут 80 немецких дивизий, и он прав...

11 ноября. Среда

Утром позвонил Войтинской. В доме у ней холодно, она говорит простуженным голосом. Разговаривали об авансе, который мне обещали выписать "Известия". Затем она сказала:

- В три часа ночи мне позвонили взволнованным голосом и сказали, что они открыли Второй фронт: они высадились в нескольких местах...

- В Европе или в Африке?

- Не знаю точно, но это были новые телеграммы. [...]

Вскоре позвонил Михайлов. [...] Я ему сказал о Втором фронте. Он ответил презрительно:

- Наверное, высадку в Африке они и называют Вторым фронтом.

Тема для карикатуры. Человек стоит перед московскими афишами, на которых всюду напечатано: "А.Корнейчук. "Фронт". И говорит: "Они не могут открыть второго, а мы сразу открыли четыре".

У газет много людей. Читают через плечи друг друга - все об Африке. Всюду повеселевшие лица. Слух - правительство Виши переезжает в Версаль. Немцы оккупируют всю Францию.

Ходил в "Известия" и "Новый мир", в "Новом мире" Гладков говорит:

- В 1920 году было легче. Само собой, что мы были молоды, но, кроме того, была - свобода! - Он повторил многозначительно: - Свобода-а! [...]

Затем, как и все, начали сравнивать - в каком городе лучше. Гладков рассказывал о голоде и холоде в Свердловске. Оказывается, что ни один город наш не приспособлен к войне. Всюду обыватели ненавидят приезжих, вредят, как могут, всюду нет воды, холодно, нет еды, грязно... тьфу!

12 ноября. Четверг

Немцы оккупируют неоккупированную зону Франции. Перемирие в Северной Африке. Немцы высадились в Тунисе.

Вечером - спектакль "Кремлевские куранты". Пьеса беспомощная, повторяет сотни подобных, но играют очень хорошо. Настроение публики - "еще более твердое", выражаясь языком дипломатическим, чем 7 ноября. Тогда было напряжение, казалось, все ждут - сейчас упадет бомба и надо будет бежать. Ходили углубленные в себя. Сегодня - смотрят друг на друга, смеются, обычная, пожалуй, с чуть-чуть повышенным настроением толпа у Художественного театра. У подъезда, как всегда в дни премьер, два ряда людей, спрашивающих: "Нет ли у вас лишнего билета?" Сидели рядом с Леоновым. Покашливая - от табака, он жаловался, что ему в эти два года было страшно тяжело, как будто кому-то было легче и он только один имеет право не страдать, не бегать, не голодать. Пьеса его уже принята во МХАТе. Лицо у него стало одутловатое, волосы длинные, - и если он раньше походил на инженера, из тех, что прошли рабфак, то теперь он - писатель. [...] Удивительное дело, никогда он мне ничего дурного не сделал, да и я тоже, и между нами, в общем, были всегда хорошие отношения, но редко меня кто, внутренне, так раздражает, как он. По закону контраста, наверное?

Гусев сказал, что была речь Черчилля, в которой он сообщил, что русским было объявлено - Второго фронта в 1942 году не будет, и пикировка из-за Второго фронта происходила для отвода глаз.

13 ноября. Пятница

Рано утром принесли рукопись моего романа из "Известий". Войтинская не только не заикается о напечатании отрывков из романа, который они считают хорошим, но даже не печатают моей статьи. Душевно жаль историков будущей литературы, которые должны будут писать о нашем героизме, стараясь в то же время и не очернить людей, мешавших этому героизму. Чем дальше, тем винт закручивается туже. Любопытно, дойдет ли до какого-нибудь конца или это завинчивание может быть бесконечным?

[...] От детей письма и посылка: носки и 100 штук папирос. Комка прислал превосходнейшее письмо - обширное и ясное. Неужели этому быть писателем? И грустно, и приятно.

Различие в понимании слова "искусство". Приходила женщина-журналист из "Литературы и искусства", просила написать статью о выставке "Великая Отечественная война". Я отказался. Она при мне звонила какому-то критику. Тот отказался наотрез. Она сказала: "Я не была на выставке, но теперь и не пойду - все отказываются писать. А нам велено развернуть на две страницы". А все дело в том, что хочется, чтобы агитацию называли искусством, а искусство - агитацией. Правда, если б выставку назвали прямо агитацией, то туда никто бы не пошел, но ведь и сейчас никто не идет. [...] По-моему, надо действовать благороднее - да, агитки, да, плакаты, написанные маслом по холсту, да, неважно сделано, но ведь другого нет ничего? Так давайте же попробуем хотя бы через агитку рассмотреть жизнь! Ведь видим, хотя и стекло запыленное и засиженное мухами, но все же не стена! [...]

15 ноября. Воскресенье

Днем переделывал "Проспект Ильича". Так как глава о еретиках напугала наших дурачков, то я ее выкинул. Эта глава была стержнем, на котором висела глава вступительная - песня о "проспекте Ильича", и поэтому пришлось выкинуть и первую главу, а раз выкинул - надо менять и заглавие. Я назвал роман "Матвей Ковалев".

[...] Вечером - вернее ночью - зашли седой Довженко, важно рассуждавший об искусстве, его жена с великолепно сросшимися бровями, Ливанов с женой. Критиковали положение в искусстве страшно! Только когда я сказал, что критиковать-то мы критикуем, а сами все равно глядим в рот верхам, то критика смолкла. Вздор какой! Делают минет, а гордятся девственностью. Довженко скорбно и с гордостью спрашивал:

- Почему не прорвалось за все время ни одно произведение? Почему окровавленное, истерзанное, оно не взошло перед нами?