Питер Маас - Исповедь Джо Валачи Страница 5

Однажды поздно вечером Вито завел со мной такой разговор: «Знаешь, бывает, что в бочке с яблоками заведется одно гнилое. Если его вовремя не убрать, то сгниют и остальные».

Я попытался его перебить, но он жестом остановил меня. Наконец, я больше не мог этого терпеть. «Если я сделал что-то не так, — сказал я, — то скажи мне и принеси пилюли (я имел в виду яд). Я их выпью у тебя на глазах».

Он ответил: «Кто говорит, что ты сделал что-то не так?»

Крыть мне было нечем.

Потом он говорит, что мы, мол, давно знакомы, и он хотел бы поцеловать меня во имя прошлого. «О'кей, — говорю про себя, — давай поиграемся». Хватаю Вито в охапку и сам целую его.

После этого Вито спрашивает: «Сколько у тебя внуков?»

Я отвечаю: «Трое. А у тебя?» По-моему, он сказал шесть. Тогда я говорю: «Хорошо, буду знать». Другими словами, если он собрался заняться моими внуками, я дал ему понять, что я займусь его наследниками.

Когда я улегся в койку, мой сосед Ральф пробормотал: «Поцелуй смерти». Я притворился, что не слышу, но разве тут заснешь?

Я не очень-то верил в эту ерунду насчет «поцелуя смерти», но знал, что если кого-нибудь собираются кокнуть, то все вокруг начинают проявлять дружеские чувства, чтобы не спугнуть жертву. В старые времена такая традиция, правда, была, но Счастливчик Чарли [1] с этим покончил и заменил поцелуй рукопожатием.

«В конце концов, — сказал Чарли, — если целоваться в ресторанах и вообще на людях, то обязательно засыплемся».

16 июня Валачи отважился на последний шаг — попросился в одиночку. Когда охранник спросил его об основаниях, он ответил: «То ли меня вот-вот пришьют, то ли я кого-нибудь. Тебе этого мало?» В одиночной камере Валачи поведал тюремным властям, что требует свидания с Джорджем Гэффни, заместителем директора Бюро по борьбе с наркотиками и бывшим руководителем его нью-йоркского отделения. Информацию Валачи о готовности к сотрудничеству никто так и не передал. В ходе последовавшего расследования офицер, ответственный за досрочное освобождение заключенных, показал, что поскольку Валачи отказался дать необходимые разъяснения, он воздержался от передачи просьбы Валачи, полагая, что Гэффни без этого в Атланту не поедет. Потом Валачи написал письмо жене в надежде, что она даст знать об этой истории Томасу Люччезе (Трехпалому Брауну) [2], тоже нью-йоркскому боссу, который мог бы поднять среди руководства «Козы ностры» вопрос о нарушении мафиозного кодекса чести.

В полном отчаяния письме Валачи были такие слова:

«Прошу тебя, как только получишь письмо, все брось и приезжай. Денег не жалей. Это важно. Не теряй ни дня. Пойми. Потом я больше не буду тебя беспокоить. Когда приедешь, сразу требуй свидания. Помни, времени терять нельзя».

Валачи планировал затеять с Гэффни игру в кошки-мышки, чтобы Люччезе, с которым он был дружен на протяжении многих лет, мог бы вмешаться в дело на его стороне. Но письмо не ушло из Атланты. Вместо этого, по словам заместителя начальника тюрьмы М. Дж. Эллиота, оно было возвращено Валачи как недостаточно ясное в надежде, что тюремная администрация сможет разобраться, почему он потребовал перевода в одиночку. Валачи не стал его переписывать. Он уже не доверял администрации тюрьмы. С его точки зрения, это было полностью обоснованно — для Валачи власть и влияние Вито Дженовезе были безграничны.

После перевода обратно в общую камеру из-за продолжительного молчания Валачи решил действовать самостоятельно. Он решил унести с собой как можно больше своих убийц. Во главе списка был Джозеф ди Палермо (Джо Бек), ветеран «Коза ностры» и дружок Дженовезе. Интересно, что Валачи даже не помышлял убивать самого Дженовезе. Подобно рассерженному ребенку, Валачи твердил про себя «Вито должен жить», чтобы тот впоследствии предстал перед «Коза нострой» как человек, без суда и следствия приговаривающий к смерти других по ложному обвинению в предательстве.

Развязка наступила утром 22 июня. Изголодавшийся из-за страха быть отравленным и измотанный донельзя постоянным стрессом, Валачи наконец сорвался и напал на человека, которого принял за ди Палермо.

Я был во дворе рядом с бейсбольным полем. Внезапно я обратил внимание на трех парней, которые стояли за трибуной и не сводили с меня глаз. До них было ярдов пятьдесят. Они двинулись в мою сторону. Я стоял спиной к стене. Рядом что-то строили, и я увидел на земле кусок трубы. Как только я нагнулся с единственной мыслью, что если мне конец, то и им тоже, мимо меня прошел какой-то парень и сказал: «Привет, Джо!». Я взглянул ему вслед. Это был вылитый Джо Бек. Я и подумал, что надо захватить его с собой. Я поднял трубу и врезал ему по башке. Он упал. Потом я побежал к троице. У одного был нож. Когда я пробежал ярдов десять, они развернулись и бросились бежать, а я вернулся к лежащему на земле. Он был весь в крови, и я не мог поэтому разобраться, кто это такой. Я дал ему еще пару раз.

Трое из-за трибуны побежали в мою сторону. Когда до меня оставалось ярдов двадцать, выскочил охранник и велел мне отдать трубу. Я отказался [3]. Он не отставал. Я говорю: «Отвяжись, а то и ты получишь». Он отвечает: «Тот парень умирает». Я говорю: «Ну и хорошо. Пусть его умирает». Я все еще был уверен, что прибил Джо Бека.

Вокруг собралось человек двадцать заключенных. Охранник говорит: «Пошли к помощнику надзирателя». Я согласился: «Ладно, но трубу не отдам».

Уже у помощника надзирателя я понял, что убил не того парня. Когда я просидел у него в кабинете минут пятнадцать, он вышел и через секунду вернулся с фотографией, которую бросил мне в лицо. «Узнаешь?» — спросил он. «Нет», — отвечаю. А он мне и выдает: «Вот его-то ты и прикончил».

Я не знал, что и думать. Все было как в тумане.

Жертвой Валачи стал некий Джон Джозэф Сопп, отбывавший в Атланте срок за ограбление почты и подделку документов и не имевший к организованной преступности ни малейшего отношения. Валачи был с ним даже не знаком, но тот, на свою беду, имел внешнее сходство с ди Палермо, которого Валачи приговорил к смерти. По мнению сотрудника ФБР, впоследствии проведшего с Валачи времени больше, чем кто-либо другой, это стало поворотным моментом во всей этой истории. «За исключением этого эпизода, — рассказывал ой, — Валачи не сожалеет ни о чем содеянном за всю свою жизнь. Он буквально раздавлен тем, что убил не того человека. Ему так хотелось посчитаться со своими обидчиками, что и теперь он не может успокоиться. Если бы его план удался, он, наверное, никогда бы не заговорил».

Несмотря на многочисленные трещины в черепной коробке, Сопп, не приходя в сознание, протянул еще 48 часов, а обвиненный в убийстве Валачи на допросах твердил, что «у него помутился разум». При этом один из работников тюрьмы весьма недальновидно заметил: «Похоже, Валачи… никогда не расскажет всей правды».