Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить... Страница 5

   Ах, как было бы здорово уметь поступать именно так!

   Впрочем, честно говоря, никакого особого раскаяния я тогда не испытал. Так, легкая неловкость, да и то на какую-то секунду.

   А вообще это было ощущение радости и праздника - шагать пасмурным осенним почти уже зимним деньком по безлюдной улице южного приморского города, поеживаясь от озноба, и слушая рассказы отца о том, как он по этой же улице плелся на уроки в свою Пятую гимназию.

   Не всегда плелся.

   Иногда с радостью и нетерпением бежал, почти летел.

   Например, когда в "Одесском листке" первый раз в жизни было опубликовано его стихотворение.

   Боюсь ошибиться, но кажется мой отец, гимназист Валя Катаев, газетную страницу со своим стихотворением прислонил к стеклянной двери класса, чтобы это произведение в коридоре мог прочитать любой желающий.

   Вообще-то, гимназистам было запрещено печататься в газетах, но какое это имело значение!

   Где же гимназия?

   Она должна быть где-то здесь, рядом.

   Да вот же она!

   Мы вошли в полутемный просторный вестибюль, оттуда по мраморной лестнице поднялись на второй этаж и оказались в длинном широком коридоре: с одной стороны - окна, с другой - двери в классные комнаты.

   На стенах, кажется, висели какие-то учебные плакаты, диаграммы.

   Это красивое здание Одесской пятой гимназии давно уже занимает сельскохозяйственный техникум, и там уже ничего не осталось от гимназии, кроме, латаных - перелатанных спортивных матов и старинных снарядов в сумрачном гимнастическом зале.

   Нам никто не встретился, словно бы это здание покинуто навсегда, и уже никогда никого здесь не будет, и некому задать вопрос, и не у кого получить ответ.

   - Никого, - только и проговорил отец, когда мы вышли из гулкого вестибюля на безлюдную Пироговскую улицу и продолжили свой путь к Отраде.

   Меня не оставляло какое-то очень странное, сильное чувство - то ли недоумения, то ли разочарования, и я долго не мог понять, в чем же дело. А дело заключалось в том, что мне, как "в терем тот высокий", не было ходу в тот навсегда исчезнувший мир, который для отца был вполне достижим и реален.

   Мы шагали рядом по неширокому тротуару, задевая друг друга локтями, обмениваясь замечаниями, и это безусловно подтверждало то, что мы находимся в одном и том же месте в одно и то же время.

   В действительности же, одновременно с этим - настоящим - временем отец был там, в давно прошедшем и исчезнувшем...

   То, что для меня было холодным и необитаемым, для него было теплокровным, населенным учителями и гимназистами, низким страхом за не выученный урок или же упоением и гордостью за лихо переведенное с древне греческого стихотворение Горация.

   Наверное именно тогда, в тот день для меня забрезжило понимание задачи, которую отец пытался решить своим творчеством - поднять из немыслимых глубин его навеки исчезнувшую Атлантиду.

   Году этак в сорок девятом отец решил осуществить романтический замысел - на только что купленной новой машине марки "Победа" (белый кабриолет с парусиновым открывающимся верхом), к выпуску которого тогда приступили на автомобильном заводе в городе Горьком (вместо довоенной эмки), всем колхозом, то есть с женой, тремя детьми - дочерью, сыном и племянницей - и шофером отправиться на Юг, в Крым, в Коктебель, по только что открывшейся новой автомобильной трассе Москва - Симферополь.

   За несколько месяцев до путешествия, в конце длинной московской зимы, отец поделился с нами этой безумной идеей. Она казалась столь прекрасной, что не могла стать реальностью.

   Однако же стала!

   Трое взрослых и трое детей в одной машине - не слабо!

   Подробно об этом путешествии - в очерке отца "Поездка на юг".

   Собственно говоря, вся жизнь отца в той или иной степени нашла отражение в его творчестве.

   Это вообще свойство любого художника, в каком бы жанре или в каком бы виде искусства он ни существовал. И как бы сознательно (или бессознательно) он это не затушевывал.

   Автомобиль "Победа, " битком набитый пассажирами и вещами, остановился в знойное предвечерье на тенистой улочке у дверей той харьковской гостиницы, где в течение нескольких месяцев в начале двадцатых годов жил отец, работая корреспондентом ЮГРОСТы.

   Харьков.

   Из той детской поездки остались в памяти мост через невнятную речку, пыльная городская зелень, каменные серые дома, витрины, вывески на украинском языке, смешные на мой русский взгляд.

   - Перукарня. А что это значит?

   - Парикмахерская, - отвечал отец.

   И еще какое-то название всех нас, москалей, насмешило, но уже не помню какое.

   Входная дверь харьковской гостиницы вращалась, присутствовал швейцар в фуражке.

   Гостиница казалась шикарной и отчасти таинственной, и первое впечатление было почему-то столь сильным, что признаки некоторой обшарпанности и даже, как это ни странно, ветхости никак не могли его перешибить.

   Даже запах в гостиничных коридорах, застланных коврами, темных и длинных, какой-то полу тухлый, затхлый оставался сам по себе, а впечатление о ничем не подтвержденной роскоши - само по себе.

   Всем своим существом я понимал, что гостиница с ее странным антуражем связана с отцом, его биографией и даже судьбой.

   Потом, с течением жизни, гостиница эта, пустая и незнакомая, даже на первых порах лишенная в моем представлении души, наполнилась персонажами, о которых, вспоминая прошлое, рассказывал мне отец.

   Не скромнее было бы сказать просто - "рассказывал отец", без местоимения "мне"? Дело тут не в проявлении моей нескромности. Тут присутствует некая тонкость, которую следует иметь в виду.

   О том, "харьковском" периоде своей жизни, как и о многих других жизненных обстоятельствах, отец подробно повествовал в своей прозе. Но - уже после того, как кое о чем мне поведал.

   А вдруг моя память сохранила нечто, добавляющее краску к событию или к характеру повествующего об этом событии?

   Наверное, устные воспоминания постепенно складывались в книги, которые отец потом писал.

   Как-то размышляя об одном удивительном человеке, поэте и мыслителе, потрясшем его воображение и повлиявшем на его творчество, отец рассказал, что тот несколько дней жил в его номере в харьковской гостинице, спал на полу, подложив под голову набитый бумагами мешок, а точнее - наволочку, в которой держал свои рукописи и, в частности, "доски судьбы".

   Откуда он там взялся и куда оттуда делся, осталось для отца тайной, как и все, что для очень многих - и для отца в том числе - было связано с этим гением.