Осип Черный - Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте Страница 5

Напоследок он сказал:

— Но немцы не все такие тупицы, и кодекса дружбы и братства мы не забыли. Приходите к нам — пожалуйста, непременно: мы с Соней будем вас ждать.

Либкнехт приподнял шляпу и с подчеркнутой твердостью пошел обратно к рейхстагу, где его ждало самое тяжкое испытание дня.

Все готовилось в превеликой тайне. Задача стояла нелегкая: застигнуть врасплох противника, а немецкий народ убедить в том, что войны Германия не желала и она ей навязана.

От канцлера Бетман-Гольвега потребовалось много ловкости и искусства, чтобы завлечь в русло имперской политики всех, включая социал-демократических вожаков.

В конце июля в Берлине вспыхнули демонстрации. Одна за другой следовали колонны рабочих, выкрикивая лозунги против правительства. Двадцать пятого июля Форштанд, главный штаб социал-демократов, осудил ультиматум, предъявленный Сербии Веной. Политику Австро-Венгрии он назвал легкомысленной и провокационной, а сам ультиматум беспрецедентным. Но дальше этих деклараций руководство социал-демократии не пошло.

В дни июльских уличных демонстраций Вильгельм II, любивший делать заметки на полях донесений, написал:

«Если это повторится, я объявлю осадное положение и прикажу арестовать всех без исключения вожаков… Мы не можем в настоящий момент больше терпеть никакой социалистической пропаганды!»

Прошло всего несколько дней. Умело приготовленное блюдо военного шовинизма поспело, запах его приятно ударил в нос. В день объявления войны Вильгельм с балкона дворца мог наблюдать ликующие толпы людей, готовых сражаться за него. Он произнес пылкую речь и заявил, что для него нет больше партий, а есть немцы, готовые пожертвовать всем для спасения страны. С балкона выступал отец своих подданных, заботливый попечитель, отправляющий сыновей на фронт. Кому пришли бы на память его давние выступления!

Когда-то, в дни рабочих волнений в Аугсбурге, Вильгельм II заявил: «Пока солдаты не выведут из рейхстага социал-демократических вождей и не расстреляют их, надеяться на улучшение положения нельзя. Нам нужен закон, по которому можно было бы каждого социал-демократа сослать на Каролинские острова».

Предшественник Бетман-Гольвега, канцлер Бюлов, не раз бывал свидетелем вспышек кайзера или слышал о них от других.

«Все люди свиньи, — заметил однажды Вильгельм. — Сдерживать их и управлять ими можно только четкими приказами». Своих главных противников он видел в социал-демократах и рассматривал их как банду неистовых заговорщиков и поджигателей.

В начале века, когда в Китае был убит германский посланник, Вильгельм, отправляя войска для карательной операции, выступил с такой речью:

«Пощады не давать, в плен не брать! Как тысячу лет назад при короле Этцеле гунны оставили память о своей мощи… точно так и теперь имя немцев в Китае должно запомниться на тысячу лет, чтобы китайцы не смели никогда даже косо взглянуть на немца».

Бюлов, тогдашний статс-секретарь иностранных дел, обязал журналистов без его визы не публиковать речь кайзера. Но один из них ухитрился застенографировать ее всю. В тот же вечер она появилась в газете ближнего городка Вильгельмсгафена.

Вильгельм благодушно курил сигару, когда появившийся Бюлов положил перед ним газету.

— А-а, превосходно! Вот так и должны действовать настоящие журналисты!

— Ваше величество, ведь в вашей душе живут чувства, присущие лучшим людям христианской цивилизации, — тихо и твердо заметил Бюлов.

— Ну да! И что же?

— Подумайте о впечатлении, какое ваша речь произведет в мире.

— Любой противник вынужден будет впредь считаться с нашей мощью и нашей решимостью.

— Вы говорили, ваше величество, о беспощадности, о политике огня и меча… Это может сильно нам повредить.

«Если миллионы людей на всех языках называли гуннами добрый и благородный немецкий народ, — писал много лет спустя Бюлов, — …то это было последствием злосчастной речи, которую Вильгельм II произнес в Бременгафене».

С той поры прошло четырнадцать лет. Сейчас кайзер имел право радоваться единодушию нации. Убежденный в победе Германии, он развязал мировую войну. Впрочем, в ее подготовке участвовали обе стороны в равной мере.

Но август четырнадцатого года открывал, казалось, перед немцами широчайшие перспективы. В это верили не только те, кто стоял у власти: веру сумели внушить и народу. Предстояло лишь внести в фонд победы миллионы жизней.

Стремление к захватам новых земель Германия показала с первых лет нового века. Она создавала флот, лишавший покоя Англию, а ее промышленность досаждала всем конкурентам.

Союзница Австро-Венгрия, разноземельная и разнонациональная, тоже старалась прихватить то, что плохо лежит. В 1908 году она отняла у Турции Боснию и Герцеговину. Когда Сербия попробовала заявить на них свои претензии, от нее в самой унизительной форме потребовали отказа от каких-либо притязаний.

Россия, у которой были традиционные интересы на Балканах, взяла, конечно, сторону Сербии. Война всех против всех готова была вспыхнуть вот-вот. Но и тогда и позже, в 1912 году, когда война чуть было не разразилась, стороны были еще не готовы. Огонек, однако, бежал по шнуру, приближаясь к пороховой бочке.

Прошло два года. Планы, вынашиваемые сторонами, дозрели, позиции противников обозначились почти целиком. Убийство в Сараеве австрийского наследника Фердинанда привело все в движение. Час войны пробил.

…Вильгельм II расхаживал по кабинету: твердый шаг, крутые повороты, военная четкость. Совершая марш в своей комнате, он размышлял. Крутя жесткий ус, разглядывая себя мимоходом в зеркале, он перебирал варианты политических блоков. Миролюбие, внезапность, вероломство или жест благородства — все подходило Вильгельму. Его упрекали в горячности и нелогичности, но он твердо верил в свою звезду. Ему было уже пятьдесят пять, а горячность не остыла и вера в фортуну нисколько не потускнела.

Много лет назад его мать, путешествуя по Италии вскоре после кончины мужа, почла долгом вежливости нанести визит теще князя Бюлова, итальянке. С террасы прекрасной виллы открывался вид на залив. Однако державная гостья казалась печальной.

— Ваше величество, — заметила деликатно хозяйка, — мне понятна ваша скорбь. Но это зрелище, это небо и море Италии…

— Я думаю не о потере, постигшей меня, — созналась императрица. — Я думаю о будущем.

— Тогда почему же вы грустите, ваше величество?

— Признаюсь вам: я полна опасений, что мой сын, вступивший на престол, погубит Германию.

— Что вы, как можно?! Ведь ваша страна переживает такой расцвет!