Семён Данилюк - Константинов крест [сборник] Страница 5

— И что? — нелепо спросил Понизов.

— Как положено. Провела собеседование. Он вполне нормален. Насколько вообще можно остаться нормальным при такой биографии, — она кивнула на дело. — По сути, шестнадцатый год в заключении. Почти всё время — без приговора. Страдает от одиночества. И — изможден до последнего предела. Я, конечно, назначила, но… лечить можно того, кто хочет вылечиться. А этот — кажется, сам смерть кличет. А когда человек не хочет жить, то, не тебе говорить…

Понизов хмуро кивнул.

— Семью разбросали, так что долгое время не имел никакой информации. Недавно узнал, что погиб в заключении сын, в детском доме от голода умер внук. В общем, жуткая депрессуха. Просит сообщить родственникам, где содержится. Поскольку Пятс помещен по определению суда, а значит, проходит по линии судебно-психиатрического отделения, я обратилась за согласием к Кайдаловой.

— Отказала?

— А когда было иначе? Как всегда, — наотрез. Давай подготовлю письмо за твоей подписью. Ведь ему и впрямь всего ничего осталось. В конце концов, сообщать родственникам о пациентах — наша прямая обязанность. Хотя бы будут знать, где похоронен.

Понизов растерялся. Пятс — осужденный, которому реальное наказание заменено на меры медицинского воздействия. Без согласия судебного отдела утечка информации не допускается.

— Я поговорю с Маргаритой Феоктистовной, — попытался он уклониться от прямого обещания.

Но с Гусевой, прямой и резкой, такая тактика не прошла.

— Не юли, Константин Александрович! — потребовала она. — Сам знаешь: уговаривать Кайдалову — пустые хлопоты. У нее даже кличка — Нельзяха. А речь всё-таки о крупной политической фигуре.

— Именно! Понимать надо масштаб ответственности! Насчет режима, смягчим, конечно, как можем. Выдели палату попристойней. Да хоть с Князем помести, пока того не выпустили.

— Неужели всё-таки выпустят? — не поверила Гусева.

— Вот, кстати, и ответ тебе, — Понизов приободрился. — Главное, грамотно подготовить вопрос. С протоколом комиссии пробился к главному психиатру области. Он при мне согласовал и с прокурором, и с судом. Так что со дня на день…

— С чего вдруг? Год за годом отказывали, а тут согласовывают.

— А это и есть умение выждать.

— Выждать! — неприязненно передразнила Ксения. — Мальчишке, родившемуся за границей, рвавшемуся после Победы на родину, впаяли три года за незаконный переход границы. При наличии-то консульского разрешения! А когда после освобождения принялся разыскивать арестованных вместе с ним родителей, так упекли в психишку! Это называется умением выждать. Люди ли мы? А если люди, так что такое люди вообще?

— Зато и жду его освобождения, будто отпущения грехов, — признался Понизов.

— Так значит, можно всё-таки!.. — Гусева норовила вернуть разговор к Пятсу.

— Можно и нужно делать то, что реально. Одно дело пацаненка-дворянчика вызволить. А здесь! Другого полета птица. — Понизов возложил руку на пухлую папку. — Не угадаешь, каким боком чрезмерная забота выйти может! Зря, что ли, его с места на место таскают? Может, именно для того, чтоб концов не найти. В общем, есть те, кто за ним надзирают, они и сообщат, если сочтут нужным. А наше с тобой дело — грамотный уход.

Под сверлящим ее взглядом он сбился.

— Костя! Робкий мой Костя! — прошептала Ксюша. — Ну ты ж фронтовой врач. Чего сейчас трусишь? Ведь после пятьдесят третьего иные ветры дуют.

— Иные! — угрюмо согласился Понизов. — Но оттуда же, откуда и прежде.

— Тогда я сама, от себя напишу! — Гусева развернулась.

— Не вздумай! — с неподдельным испугом выкрикнул Пони-зов. Перегородил дверь. — Не хотел до времени говорить. Но иначе… Ты ж психованная, таких дров наломаешь… Короче: как главврач я отправил ходатайство о твоей реабилитации.

— Это что, вроде отступного? — съязвила она, всё еще полная обиды. Лицо Понизова болезненно исказилось.

— Какая же ты всё-таки… — он сглотнул. — Рассказываю, чтоб была готова, если вызовут. В ходатайстве указал, что в плен попала, будучи сотрудницей моего фронтового психиатрического госпиталя, потому что не бросила душевнобольных пациентов. Что после освобождения, работая в нашей больнице, проявила себя… Прошу, чтоб восстановили в звании и вернули ордена… Ксюша! Я всех, кого мог, подключил, и… пожалуйста! Пожалуйста!

Длинные пальцы его впились в женские плечи, принялись непроизвольно оглаживать.

— Знаешь, скольких потерял? — прижимая ее, страстно бормотал Понизов. — Одна наша с тобой судьба переломанная чего стоит! Не хочу больше терять! Лучше перемолчать! Забиться и — перетерпеть. Главное, чтоб без подлости.

Ксюша, задыхающаяся, готовая простить и уступить, вдруг энергично уперлась руками в его грудь.

— Что? — не понял Понизов.

— Да всё то же! По лагерям мордовали меня. А душу будто из тебя вынули!

С усилием освободилась. Выскочила в коридор.

— Видеть тебя, такого, не желаю! — донеслось оттуда.

Понизов тяжко осел в служебное кресло. Достал наощупь валокордин, накапал, выпил, боясь разлить. Отдышался и — потянул к себе дело Константина Пятса.

1956 год, январь

Начиная с 1940 года я содержусь без распоряжения суда и без каких-либо обвинений в заключении в России, …где я как президент Эстонской Республики всячески подвергаюсь унижениям и где моя жизнь находится под угрозой. Из-за преклонного возраста и неописуемо тяжелых условий жизни мое здоровье здесь сильно ухудшилось. Трудно описать всё то грубое насилие, которое применяли здесь в отношении меня: у меня отобрали мое личное имущество, мне запретили использовать собственное имя. Здесь я всего лишь № 12, мне даже не разрешают переписываться с семьей и получать от нее какую-либо помощь. Пища здесь плохая, я ослабел, ухудшились слух и зрение… Родившись свободным, я хотел бы и умереть на свободе…»

Нянечка Елена Ивановна Бабанова, попросту — тетя Лена, полненькая, аккуратная и, несмотря на свои пятьдесят, шустрая и энергичная, открыла дверь палаты, сложила на свободную койку постельное белье, линялое, стиранное-перестиранное.

— Доброе утро, — произнесла она ласково.

Палату на шесть коек накануне перераспределили, так что навстречу медсестре поднялся единственный обитатель: костлявый длиннющий парень 27 лет с буйными жесткими вихрами. Даже коротко остриженные, они походили на подровненные секатором заросли кипариса. Вопросительно кивнул на белье.