Пьер Брантом - Галантные дамы Страница 50

И хотя вышеназванный Жан де Мен порицает тех женщин, что грешат мысленно, я нахожу, что они, напротив, достойны похвалы и превозношения до небес: пусть любострастие воспламеняет и сжигает их тела и души, все же оно не выливается в действие, ибо целомудрие, постоянство и благородство их сердец торжествуют над любовным пылом, заставляя женщин скорее сгинуть в жгучем пламени желания, нежели запятнать собственную честь; вот так же белоснежный горностай предпочтет погибнуть, но не запятнать безупречный свой мех (девиз, принадлежавший одной весьма знатной даме, коим она, впрочем, постоянно пренебрегала); такие женщины имеют полную возможность утолить снедающую их жажду, однако благородство их превозмогает все искушения, а согласитесь, что нет более почетной победы, нежели победа над самим собою. На эту тему в «Ста новеллах» королевы Наваррской есть трогательнейшая история о благородной даме из Пампелуны, весьма любострастной в душе и в мыслях, и притом сгорающей от любви к прекрасному принцу господину д’Аванну; дама предпочла погибнуть от сжигающего ее огня, нежели утолить свою страсть, о чем и сказала своему возлюбленному, прощаясь с ним перед смертью.

Сия благороднейшая и прекраснейшая дама избрала себе кончину необычную и незаслуженно жестокую: по словам одного достойного кавалера и одной высокочтимой дамы, такая гибель — оскорбление Господу нашему, ибо несчастная решилась на нее добровольно, а могла бы избежать смерти. Подобное деяние можно приравнять к самоубийству: многие женщины, обрекшие себя на любовное воздержание такого рода, приводящее к смерти, губят тем самым и тело свое, и душу.

Мне известно от одного опытнейшего врача (думаю, он разъяснял это многим достойным дамам, пытаясь наставить их на путь истинный), что тело человеческое не может находиться в добром здравии, ежели все его члены и части, от самых больших до самых малых, не исполняют сообща те функции, которые возложены на них природою, и не действуют вместе и согласованно, точно инструменты в оркестре: не подобает одним из них трудиться, а другим оставаться праздными; вот так же все члены общества — военные, ремесленники, крестьяне — должны единодушно выполнять каждый свои обязанности, не перекладывая их на другого, коли хотят сделать свою страну сильной и непобедимой; то же самое относится и к телу человека.

Такие прекрасные дамы, развратные в мыслях, но чистые телом, заслуживают наивысших похвал, в отличие от других, холодных, как мрамор, вялых, бесчувственных и неповоротливых, которые не отличаются красотою и не пользуются успехом у мужчин, согласно словам поэта:

…Casta quam nemo rogavit.

(Целомудренна, ибо никто не посягал на ее целомудрие.) Примером тому может служить некая знатная дама, что сказала одной из своих подруг, блиставших красотою: «Господь смилостивился надо много, обделив прелестью, коей наградил всех вас, ибо, будь я так же хороша собою, я бы стала заниматься любовью и сделалась распутницею, как вы». Вот почему следует похвалить добродетельных красавиц, коль скоро такова их природа.

Но мы часто впадаем в заблуждение, принимая некоторых из дам — унылых, плаксивых, набожных, холодных, стеснительных, молчаливых, скромных в речах и в одежде, похожей на протестантскую, — за святых и непорочных; они же и в мыслях и на деле распутны донельзя.

А есть и другие — веселые щеголихи, кокетливые, взбалмошные и столь разбитные, что так и кажется, будто перед вами шлюха, готовая отдаться первому встречному, — ан нет, поведение их в свете безупречно, ну а что таится в сем омуте на самом деле, того никто не ведает.

Я мог бы привести к вышесказанному множество примеров, коих сам явился свидетелем; ограничусь одним, описанным у Тита Ливия, а еще лучше — у Боккаччо: одна известная римская дама, по имени Клавдия Квинта превзошла всех прочих женщин пышностью своих в высшей степени нескромных одеяний и весьма вольными манерами, бросавшими тень на ее репутацию; однако по наступлении праздника богини Кибелы полностью обелила себя, удостоившись чести, какою обошли всех других, а именно принять с галеры статую помянутой богини, взять ее в руки и отнести в город, чему народ немало подивился, ибо объявлено было, что для священной этой ноши изберут самого достойного мужчину и самую достойную женщину в городе. Вот как обманчива бывает видимость; многих из наших дам следует сперва хорошенько изучить и узнать, а уж после судить о них, что о дурных, что о порядочных.

И в завершение сей темы хочу поведать еще об одной похвальной добродетели и черте, свойственной рогоношеству, о коей узнал я из уст высокородной и прекрасной дамы; войдя однажды к ней в кабинет, я застал ее за письменным столом, где заканчивала она собственноручно писать историю, которую тут же и показала мне, не таясь, ибо я принадлежал к числу ее близких друзей; дама эта была необычайно остроумна и находчива что в речах, что в любовных делах и ухищрениях; вот начало сей новеллы:

«Кажется мне, что среди многих замечательных свойств натуры человеческой, имеющих отношение к супружеской неверности, есть одно весьма любопытное, коим можно поверить, сколь хитроумно изощряется разум в достижении удовольствий и услад натуры человеческой. Ибо это именно он, разум, изобретает и осуществляет всяческие плутовские, тонкие уловки для сей цели, природа же людская добавляет к тому лишь желание и любострастие; один разум способен изыскать тысячи способов сокрытия любовных делишек дамы, наградив рогами мужа ее, коего надобно умело обвести вокруг пальца, усыпив самую острую ревность, подозрения и гнев, обманув самый проницательный взор, отведя самое назойливое любопытство, заставив поверить в супружеское постоянство там, где его нет и в помине, в простодушие там, где одно лишь притворство, в робость там, где одна лишь дерзкая насмешка, в скромность там, где одна лишь распущенность; короче сказать, обратимся к началу нашей речи и убедимся, что все перечисленные препоны одолеть под силу одному разуму, а не поступкам, опрометчивым и недалеким; он, и только он доставляет истинное наслаждение и порождает куда более рогоносцев, нежели тело, которое по видимости сотворяет их».

Вот доподлинные слова этой дамы, коими начала она свою новеллу, сочиненную ею и записанную собственноручно; я ничего не изменил, опустив разве лишь имена; далее описывает она любовные похождения некой дамы и ее кавалера и, стараясь во всей полноте и возможно подробнее описать их, приходит к выводу, что видимость любви несет лишь видимость наслаждения. Любовь не назовешь истинной, пока она не достигнет наивысшей своей вершины и последнего предела обладания, и сколь часто любовники полагают, будто достигли сего предела, хотя им еще куда как далеко до него, и остаются у разбитого корыта, горько сожалея о потерянном времени (советую хорошенько взвесить и запомнить эти слова; они как нельзя более верны, и многим из нас следовало бы сделать их своим девизом!). И однако наслаждение — вот главное в любви и для мужчин и для женщин; оно позволяет забыть и потерянное время, и все прочие напасти. Вот почему досточтимая дама, написавшая сию историю, назначила влюбленному в нее кавалеру свидание в лесу, где любила прогуливаться по живописной аллее; оставив на опушке свою свиту, пошла она дальше одна и встретилась с возлюбленным под тенистым раскидистым дубом (добавлю, что дело было летом), «там, где никто, по собственным словам дамы, не заподозрил бы их связь и не увидал тот роскошный алтарь, который оба они воздвигли злосчастному мужу в храме Креатон» (хотя они и не находились на Делосе), построенном целиком из рогов, как будто основал его какой-нибудь весельчак любовник.