Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие Страница 50

А вот еще одна фотография: Брассанс перед своим деревенским домом, стоит на мостике, перекинутом через речку, что разделяет надвое его участок. Он стоит в белой блузе, с неизменной трубкой в зубах. Атлетическая в пропорциях фигура, энергичное, доброе лицо, а ноги так твердо упираются в мостки, словно он сам их настилал и сам складывал из белого камня трехэтажный дом, с одной стороны весь увитый плющом, который сам сажал.

На третьем снимке Брассанс у себя в слесарно-столярной мастерской. Он точит на станке какой-то палаш для рубки мяса. Вокруг на стенах полки — со множеством инструментов. Видимо, эта работа дает выход его физической потенции, которая угадывается в хватке одной руки, вертящей колесо станка, и второй — направляющей лезвие палаша. И трудно поверить, что этими же пальцами виртуозно перебирает струны гитары перед массой зрителей упрямый, нелюдимый поэт-трубадур, мятежник Франции. Но с этим снимком связан эпизод, о котором речь впереди…

Вернемся к Брассансу-философу. Судя по его стихам-песням, он — атеист. Но его атеистическое мировоззрение не является плодом зрелых размышлений и убеждений. Он выступает против церкви и клерикалов не как материалист, потому что, отрицая, он ничего не предлагает взамен. Его атеизм возникает, как мне кажется, из протеста.

Мятеж — это знамя Брассанса. И мировоззрение его особенно ясно ощущается в песне «Завещание»:

Плакучей ивой загрущу,Когда Господь найдет меняИ скажет, хлопнув по плечу:«Проверь на небе: есть ли я?»

И тут настанут временаПрощальных слез. Но ничего,Пока еще растет соснаИль дуб для гроба моего.

Уж коль на кладбище идти,Найду я самый долгий путь,Прогул устрою по пути.Назад попячусь где-нибудь.

И пусть могильщики ворчат,Что я, мол, чушь несу в бреду,Я все равно, хоть в рай, хоть в ад,Дорогой школьников пойду.

И прежде чем душа мояС другими флирт начнет во мгле,За юбками мечтаю яПоволочиться на земле.

Еще в любви поклясться тем,Кто сбить с пути умеет нас,И лепестки у хризантемСрывать, гадая, в смертный час.

Бог даст, жена моя всерьезПоплачет над плитой моей,И чтоб пролить потоки слез,Лук не понадобится ей.

А если вступит в новый брак,Я только буду очень рад,Коль пригодится мой пиджак,Ночные туфли и халат.

Пусть он живет с моей женой,Мое вино чтоб с ним пила,Пусть и табак он курит мой,Но чтоб не лез в мои дела.

Во мне, не знаю почему, —Ни атома, ни тени зла,Но будет мстить мой дух тому,Кто сунет нос в мои дела.

Мир праху! Вот листок, смотри,Содержит завещанье он.Пометка на моей двери:«Закрыто из-за похорон».

Из жизни я ушел без зла,Зубная боль и та прошла,И вот уже я помещенВ Могилу Братскую Времен!

Интересно, что здесь под «Братской Могилой Времен» Брассанс, конечно, подразумевает Пантеон. И эта триумфально-пышная концовка звучит такой глубочайшей иронией и по отношению к самому себе, и к общественному мнению, что каждому добропорядочному французу покажется кощунством.

Рене Фалле рассказывает, как однажды Брассанс пел в Сорбонне для студентов, у которых в этот вечер был в гостях Сартр.

— Что мне спеть? — спросил Брассанс у Фалле.

— Пожалуй, лучше всего будет спеть «Дядя Арчибальд», — отвечал Фалле, он всегда отлично угадывал атмосферу для выступления Жоржа. И это было правильно, «Дядя Арчибальд» — как раз песня для Сорбонны. Это песня философа, если только философы берутся писать песни, что иногда случается.

— Любителю подавать смерть как симпатичный персонаж, — роль, к которой она не привыкла, — смерть должна быть благодарна… Гигантская песня! — уверяет Рене Фалле.

Смерть, увиденная Брассансом, не та, что у Эдгара По, и тем не менее это она же. Поэт поет о своем дядюшке Арчибальде:

Однажды вора он догнал,Что у него часы украл,Бродяга,И тут столкнулся дядя мойС ее величеством — самойСмертягой.

Походкой шлюхи площаднойЗа прикладбищенской стенойОна шагала,Перед мужчинами онаСвой саван выше, чем должна,Приподнимала.

И тут происходит сатирический диалог между Смертягой и Арчибальдом, в результате которого она его уводит:

И дядя по ее следамПошел, пошел покорно сам,Хромая.И, взявшись за руки тогда,Они пошли к венцу. Куда?Не знаю!..

Музыка Брассанса берет свои корни в народной музыке. Наверно, никакая другая не примет его текстов. Когда его спрашивают, что для него важнее — музыка или стихи, — он отвечает:

— Я скорее литератор, чем композитор, для этого у меня недостаточно знаний, но я не мыслю слов без музыкального ритма. Все рождается вместе. И рождается трудно и долго. Иногда стихи уже есть, а мелодии, той, которая сольется с ними, все еще нет. Иной раз сменишь шесть или семь мелодий, пока не возникает та абсолютно точная, нужная, бесспорная.

Я гляжу на факсимиле его стихотворения, написанного мелким прямым почерком в ученической тетради в клеточку, и представляю себе, как он работает в уединении и полной тишине своего Крепьера. Я представляю себе, как он в мягких туфлях шаркает по кабинету из угла в угол с трубкой в зубах. Потом подсаживается на кончик стула с плетеным сиденьем и быстро записывает строку зелеными чернилами. Мысленно слышу поиски мелодии с гитарой в руках. Трудные поиски! Когда стираются в кровь концы пальцев и рука, сжимая гриф, немеет и ноет.

А в перерыве — сад, и земля, и лопата. И, конечно, вскапывая землю и расправляя свои могучие плечи, он думает, что дает полный отдых голове и сердцу!

Но этого не может быть, потому что все равно где-то в недрах его души незаметно для него самого идет работа. Поиски, искания, иначе и быть не может… А вокруг него бродят кошки. Если вы спросите у поэта, кого он больше любит, собак или кошек, — он ответит:

— Пожалуй, кошек. Собака у меня одна, а кошек много. Я предпочитаю ее собаке. Она мне кажется менее человекоподобной, менее услужливой — более независимой. Кошка сама выбирает себе друзей. Собака принимает недостатки своего хозяина, каким бы он ни был. Она унижает этим себя. А у кошки нет хозяина. У нее есть друзья и враги…