Яков Минченков - Воспоминания о передвижниках Страница 50

   Тут Лемоху не дали договорить, поднялся шум.

   -- И вы, -- говорят, недалеко от Савицкого ушли, и вам можно было бы по ошибке вместо масла дрова продать. Уж лучше расскажите, как Константин Аполлонович в разбойники попал.

   -- Вот это действительно, -- говорит Лемох, -- удивляться можно как такую личность можно было принять за убийцу. Позвольте-с, опять повторяю, вы, конечно, знаете великодушие и бесконечную доброту Савицкого? А между тем такое подозрение! Так вот-с, он имел мастерскую в городе. В ней развешано было разное старинное оружие и костюмы для натурщиков. Стояли даже сапоги и лапти.

   Понадобился для картины Савицкому крестьянин. Пошел он на рынок и нашел там подходящую натуру -- бедного мужичка, пришедшего искать в городе черной работы. Договорился с ним о цене и ведет в свою мастерскую.

   Вот тут и разыгрался эпизод. Крестьянин как увидел оружие и массу разного платья -- бросился в ноги Савицкому и взмолился: "Отец родной, не губи, у меня восьмеро детей в деревне осталось!"

   Можете себе представить? Он вообразил, что здесь живут разбойники, приводят сюда людей, грабят и убивают их, чтоб воспользоваться одежей. Нет, как вам покажется наш дорогой товарищ в роли грабителя и убийцы?

   Очередь была за Шильдером.

   -- Если в городе, говорит он, -- нас мало понимают, то в глухих местах, в деревнях, на нас смотрят, как на непутевых людей, занимающихся баловством, ненужным делом, или наделяют нас несоответствующими способностями -- темной силой. У нас с Волковым была почти такая же история, что и с Александром Александровичем. Мы попали к одному помещику в деревню, где среди русского населения было немного татар. И нам давалась лошадь и беговые дрожки -- ездить на этюды. Один раз сидим мы, зарисовываем в альбомы пейзаж. Впереди Волков в тюбетейке, которою его наделил помещик; фигура занятная -- вроде Черномора. Он часто поднимал и опускал голову, длинная борода его при этом болталась.

   Внизу по оврагу проходило три крестьянина. "Что это за люди и что они делают?" -- спрашивает один. Другой отвечает: "Разве не видишь, это татары своему богу, Махамету, молятся". -- "А и то правда", -- подтвердил третий. С тем они и ушли.

   Тут, откуда ни возьмись, туча, поднялся ураган, да такой, что пораскрывал хаты и сараи, поломал и разбросал крылья ветряных мельниц, некоторые из них даже опрокинул. Снесло и железную крышу с сельской школы. Мы едва добрались до деревни. К вечеру все утихло. Только видим -- приходит к нам во двор толпа крестьян и староста с бляхой. Вызывают помещика. "В чем дело?" -- спрашивает тот. Толпа жмется в нерешительности, а потом выходит один и заявляет: "Уж тут как будет угодно вашей милости, а дело такое: что буря нам беды наделала, хаты пораскрыла -- пускай за нами останется, а что казенную крышу со школы снесло -- заплатите. Сами татар позвали, и пускай бы они на свою голову у Махамета ветру молили, а мы тут ни при чем. Через них все вышло, своими глазами видели, как они старались". Еле выпроводили толпу со двора. Волков боялся даже, чтоб нас не побили.

   -- А что ж, -- добавил Волков, -- то есть могли за милую душу! Только как вам сказать: поскольку мы тут вместе были, то, значит, эпизод и мой, а рассказывать, благодарю покорно, мне теперь нечего.

   Так и отвертелся.

   Дальше начал говорить скульптор Леонид Владимирович Позен.

   -- Представьте себе украинский хутор летом в полдень. Жара, пыль, во всех хатах закрыты окна, на улице ни души. Я пристроился под плетнем в тени, чтоб написать этюд этого сонного царства. Захотелось попробовать себя в живописи. Из-под ворот высунулась морда собачонки, понюхала, лениво протявкала и скрылась во дворе. Из-за плетня показывается заспанная физиономия хозяина-хохла с всклокоченной шевелюрой. Смотрит и спрашивает: "А що це вы робите?" -- "Да вот, -- говорю, -- пишу". -- "Эге, воно так! Знаемо мы цих писцев: днем пишуть, а ночью ни одной курицы недосчитаешься. Геть видциля, поки за дубиною не сходыв!" Вот вам и веселый эпизод! А из благоразумия пришлось мне все же уйти от этого покровителя искусств.

   Не мог отделаться от рассказа и Николай Никанорович Дубовской. Он только предупредил:

   -- Прошу художников не обижаться за выслушанный мною однажды эпитет, который может быть приложим ко всем, пишущим этюды.

   Я сидел у реки в кустах и писал отражающиеся в воде деревья. Мимо по дороге шли два, по-видимому, мещанина. Посмотрели на меня и заспорили о том, кто я. Один говорит: "Должно быть, это рыбак сидит". Другой: "Кабы рыбак, так у него были бы удочки". -- "Ну, так охотник". -- "И не охотник, потому без ружья". Догоняет их третий прохожий и сразу решает спорный вопрос. "Оставьте, -- говорит, -- его; это не охотник и не рыбак, а просто дурак, из-за угла мешком прибитый. Он третий уже день сюда приходит. Сидит и молча смотрит в воду".

   -- Ну и эпизод! То есть благодарю покорно, -- недовольным тоном проговорил Волков, а Мясоедов добавил:

   -- Начали вы маленькими делами заниматься, пустяки вспоминаете.

   Киселев ему ответил со смешком:

   -- Маленькими? Это верно, мы люди не большие, ну вы вот и полюбите нас маленькими, а большенькими нас всякий полюбит.

   О себе, о своих работах Александр Александрович говорил очень мало, а когда и говорил, то в шутливом тоне. В его шутках, незлобных выпадах как бы слышалось: "Не будем говорить серьезно о моем искусстве, оно для вас не так дорого. Будем шутить, каламбурить, а любовно беседовать со своими работами я буду один в своей мастерской".

   И в большинстве его вещей чувствовалось искреннее чувство, любование природой. В нем теплился огонек, который мерцал ему на всем длинном жизненном пути и из жизни спокойной и, может быть, прибыльной уводил на путь сомнений, разочарований, житейских невзгод в туманные и заманчивые дали искусства.

   Он привел его, наконец, к профессорскому месту, усаживаясь на которое Александр Александрович шутил:

   -- Куда ни шло: побуду и я профессором, себе на пользу, но чтоб и другим не во вред.

   Он уверял, что в творчестве все держится на любви к искусству, и это чувство, самое ценное, должно отражаться во всей работе вашей. А чуть остыли вы к искусству, -- повеет холодом от произведений ваших, искусство от вас отвернется.

   -- И будьте уверены, -- говорил Киселев, -- искусство вам не изменит и за ваше чувство отблагодарит. Все, что вы искренне и любовно сделаете, никогда не пропадет и будет иметь цену и значение.

   Ставил себя примером:

   -- Кто я был? Полировщик банковских табуреток и духом раб, ничтожный червь мира сего, но стоило мне полюбить искусство, и оно снизошло ко мне, малому, и повело меня до самых царственных брегов Невы. Вкушая горечь мира, я в то же время переживал такие сладкие мгновенья, о которых до того и мечтать не смел! И вот -- как только смогу купить себе к пиджаку брюки -- запишу в свой дневник: "Какие счастливые мы люди -- художники!"