Вернон Кресс - Зекамерон XX века Страница 50

Усатый ингуш, который брил бороды в туберкулезном, только завершил свое дело, и я протянул руку за кружкой чифира — не то, чтобы очень любил его, но не отказываться же от лагерного дефицита: чифир пить дело престижа! — как в кубовую заглянула Галина:

— Когда закончите, зайди в процедурную, очень важно!

— Вернулась Кузнецова, ждет тебя, — сказала Галя в коридоре, — должно быть, выпишет: приехала комиссия. Но не бойся, я уже договорилась, чтобы тебя взяли пока санитаром в процедурную. А дня через три, когда уедет комиссия, посмотрим…

— Как твои дела? — спросила Кузнецова. Она сидела в кабинете заведующей. Нога была в гипсе, на краю стола висела трость. — Думаю, смотреть уже незачем? Ну и прекрасно, выпишу в отделение Берлага, пусть там решают, куда тебе. Торопиться из больницы не надо. Позови, пожалуйста, Бобра!

Вернувшись в палату, я отправил соседа. Вошла Галина.

— Поздравляю, завтра идешь в перевязочную! К хирургу капитану Мачерашвили. С кем он грубиян, а со мной хорош… Майн фройнд, эр мехтэ мих шон герн[50], поэтому слушается меня. Если возникнут какие неприятности с санитарами, скажи, я улажу.

Итак, я санитар. Перевязываю, колю, учась на ходу, внушаю несчастным прибалтам, что я опытный медработник. Справляюсь с обязанностями довольно быстро. Мачерашвили хвалит, что теперь не приходится никого силой приволакивать на перевязку или операцию: ни один эстонец не смеет отказаться от немецкого вызова в соответствующем командном тоне. С русскими и западниками я шутил, и настолько грубо, что стыдился собственного «юмора». Последним номером процедур всегда был «бабай», или, по-настоящему, Бабаев. После него уже нельзя было работать, не проветрив помещения, а потом еще ждать, пока опять нагреется воздух — мороз стоял по-прежнему страшный, за минус пятьдесят. Бабаев, молодой казах, жил только чудом. Обычно я вносил его в процедурную на руках, благо он весил не больше двух пудов — кожа да кости. Истощенный до ужаса, с гнойным плевритом, он замучил нас всех: санитаров, в которых плевался и швырял мисками, врачей, которых старался обрызгать гноем, и тех, кто ему ежедневно менял вонючую постель. Мы откачивали гной, зажимая носы, а он страшно матерился, заявляя: «Больше не дам качать, совсем исхудал!» Я относил его обратно, клал на постель, потом убирал жуткую посуду с гноем и открывал окно. Пока процедурная до обеда нагревалась, я сидел в кабинке статистика, диктовал ему, вел регистрацию. После обеда помогал шефу тянуть швы, бинтовать операционные раны, чистить абсцессы.

— Смелее! — советовал капитан. — Вся Прибалтика — туфтачи, боятся боли… Возьми вот шприц и дотронься, не коли, все равно заорет!

Вскоре я попробовал это, и действительно, человек, хотя иголка еще не проткнула кожу, закричал благим матом. Мачерашвили, наблюдавший за мной, засмеялся и вышел из процедурной.

— Не думал я, что ты, вояка, такой кисель! — сказал я своей жертве и поднял ему левую руку: конечно, татуировка! Я еще больше разозлился: — Шайскерл![51]

Латыш густо покраснел. У него была широкая грудь со следами рельефной мускулатуры.

— Не знаю, кто вы, — мрачно сказал он на ломаном немецком языке, — а я Донат Вильде, любого латыша спросите, все меня знают…

— Спортсмен?

— Да, был в Берлине на Олимпиаде, в сборной Латвии! Капитан Мачерашвили все еще носил под халатом свой китель. Был капитан высоким, рыжим, худым, с большим носом, в белой шапочке на затылке, которая делала его похожим на волшебника из сказки. Оперировал он уверенно, смело рылся в человеческих внутренностях, не обращая внимания на вопли пациентов. Он отлично работал, люди редко умирали после его операций, хотя были плохо упитаны. На реплику Гали: «Да какой же вы грузин — рыжий и без усов?» — он ответил очень серьезно:

— Я из Сванетии, настоящий горец, нас никто никогда не покорял. Турки не успели изнасиловать мою бабушку, поэтому и рыжий!

Скоро я начал работать самостоятельно, не расспрашивая о мелочах. Делал перевязки, нитки и скобки удалял сам, только с обморожениями (а они участились: почти ежедневно привозили людей с приисков и Тасканского пищевого комбината, для которого зеки зимой драли на сопках иголки противоцинготного стланика) не ладил и консультировался с капитаном, хотя и у него было мало опыта в этом деле.

Суббота. Комиссия, которая выписывала зеков из берлаговского отделения, давно уехала, я работаю теперь добровольно и с увлечением. Перевязки и все процедуры закончены, осталось самое неприятное. Мачерашвили вздыхает:

— Ладно, тащи Бабаева, никак господь его к себе не заберет!.. Бабаев встречает меня воплями:

— Не пойду, эх сыггым, пусть рыжий шайтан сам у себя качает!

— Слушай, бабай, завтра воскресенье, некому будет гной спускать, — предупреждаю я упрямого казаха, увернувшись от плевка.

— Ну и не надо, хозяин — барин, — сказал капитан спокойно, — авось умрет до понедельника! Ему все равно не поправиться!.. Конечно, горько, он окончил срок, а вместо воли — смерть. Живет он давно лишнее, другой умер бы еще осенью.

В ночь на понедельник Бабаев действительно умер. А три дня спустя меня вызвала заведующая:

— Вы не годитесь в санитары, слишком много на себя берете. Своевольничаете, сами перевязываете, в истории болезни суете нос. Завтра выпишем на пересылку.

Вечером я лежал один в чесоточной палате. Бобра выписали, помещение продезинфицировали, поменяли постель.

Зашла Галина, села на кровать.

— Тепло теперь у вас, — сказала она и закурила «Беломор» — неслыханная роскошь! Протянула пачку мне — Что теперь будет? — Она озабоченно посмотрела на меня. — Завтра в одиннадцать выписка, в полдвенадцатого уведут…

— Почему она считает, что не гожусь в санитары? — возмущался я. — Если много делал сам, так это рыжий меня научил. Без его приказа я ничего не делал!

— А знаешь, чья это работа? Луйки! Он наврал, что ты читаешь в процедурной истории болезней и переправляешь записи. Она, дура, даже Мачерашвили не спросила. На твое место взяла уголовника из нервного, вот будет работничек, прелесть! Ну, ничего, комиссия позади, поговорю с Анзором…

Она оставила мне пачку на одеяле, я спокойно закурил — в палату по старой привычке, боясь чесотки, никто посторонний не заходил.

Через полчаса Галя вновь появилась:

— Договорились так: чтобы завтра утром было что-нибудь на твоей ноге — рана, нарыв… Тогда он зачислит тебя в хирургию. Переведет в большую палату, там народу полно, не так заметно… Только смотри, завтра на обходе заяви!