Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман Страница 50

Однажды я пошел на вечер, устроенный знаменитым исполнителем рэпа Богданом Титомиром в его собственной квартире, одновременно служившей диско-клубом, где стекла дребезжали от оглушительной музыки, несущейся из мощных динамиков, и парочки выбегали целоваться на заднем сиденье его «хаммера». Там я впервые увидел Яну, когда она, освещенная строб-вспышками, пробиралась сквозь стелющийся сигаретный дым, мимо блондинок, тесно усевшихся на ярко-синем диване Титомира, мимо сплетенных тел в алькове с полузадернутой шторой к столику с пакетиками кокаина. На ней была крохотная мини-юбка с рисунком из сверкающих глазок Форнасетти, которые соответствовали странному блеску ее глаз при свете люминисцентной лампы, что висела над столиком. Она ловко насыпала себе на руку полоску порошка толщиной с веревку палача и втянула его ноздрями. Потом отбросила назад свои светлые волосы и посмотрела мне прямо в глаза. И вдруг подмигнула.

— Вкусно и полезно, — улыбнувшись, сказала она, цитируя слоган ролика, рекламирующего кашу, и протянула свернутый в рулончик счет.

Позже я нашел ее на пороге квартиры Богдана. Она сидела, свесив руки между колен, и курила. Я опустился рядом. Бросив на меня взгляд, она затянулась сигаретой, зажатой в уголке рта. Мы разговорились.

Яна была типичной представительницей золотой молодежи Москвы — богатая, умная, из привилегированной семьи и — совершенно потерянная. Отец ее раньше служил дипломатом в Швейцарии, мать — из старинной интеллигентной петербургской семьи. В Яну была влюблена половина московских мужчин, и чем презрительнее она их отвергала, тем больше им нравилась. Она обладала поразительной способностью создавать ситуации, которые очень помогали в ее рассянной и прихотливой жизни, уместившейся в двадцать лет. Легкость, с какой она перелетала из одной среды в другую, меняла квартиры, поклонников, места и даты свиданий, просто изумляла, а ее ветреность и непостоянство были положительно невыносимы. Она отличалась невероятно бурным, каким-то стихийным темпераментом, временами становилась капризной и эгоистичной, как ребенок. Яна постоянно подвергала испытаниям свое окружение, появляясь перед ним в самых диких карикатурных образах на самое себя, надевая маску то одной, то другой социальной группы. И, как многие одинокие — в глубине души — люди, она жаждала быть любимой и знаменитой, но предпочитала, чтобы ее любили издалека. И в этом заключался главный парадокс: чем более известной она становилась, тем труднее было любить в ней именно ее.

Мы встречались в «Траме», месте сборищ нуворишей рядом с Пушкинской площадью, со стульями из стальных трубок и матовыми черными столиками, и после легкого, но безумно дорогого обеда она тащила меня куда-нибудь на вечеринку. Одна из них проходила в декорациях, построенных для съемок фильма «Мушкетеры двадцать лет спустя» на студии «Мосфильм», — это был запутанный лабиринт фанерных фасадов восемнадцатого века с балкончиками, переходами и винтовыми лестницами. На крыше кареты, запряженной лошадьми, танцевали девушки в украшенных перьями курточках и в коротких штанишках под восхищенными взглядами красивых парней с прилизанными волосами и в джинсах «босс». Другая вечеринка была в Театре Советской Армии, в нелепом здании сталинской эпохи в форме звезды и с неоклассическими колоннами. Вместо балалаечной феерии, которая устраивается на День Победы, проводилось празднование Дня ярких цветов, вакханальный бред с участием множества длинноногих девиц в стальных бюстгальтерах и обритых наголо мужчин в меховых зеленых шубах. Раза два я мельком видел Яну в больших очках от солнца — видно, у кого-то одолжила — бешено скачущей в танце на краю вращающейся сцены. Стремительно проносясь мимо меня, она выкинула вверх руку со стиснутым кулаком и пронзительно крикнула: «Давай! Давай!»

При всей аморальности московской жизни, мне нравился жар этого костра тщеславия. Я решил, что столкнулся с чем-то темным, трепетным и совершенно неотразимым. Деньги, грех, красивые люди — все это было роковым, обреченным на гибель, эта красота была мимолетной, как Яванские огненные скульптуры. Распаленная энергия красивых обманутых молодых людей и девушек могла бы освещать эту деградирующую страну в течение века, если направить ее в иное русло, не ведущее к саморазрушению и беспамятству.

Мы с Яной встречались почти полгода. Ее яркая личность изменила меня, сделала в чем-то лучше и смелее. Мне не верилось, что это изящное экзотическое существо живет рядом со мною. Не может этого быть, твердил я себе. Я даже не ревновал, когда она по-своему флиртовала и целовалась с другими. Я просто дожидался, когда на меня упадет луч ее очарования, и этого было достаточно. Каждый раз, когда она отказывала всем богатым парням и мы вместе возвращались домой, мне это казалось настоящим чудом.

В редкие моменты она сбрасывала с себя все наносное и становилась кроткой и беззащитной, более юной и простой. Вот эта Яна, которая терпела мое общество, а не эффектная девушка с вечеринки у Богдана, Яна без косметики, в подаренном мною русском морском бушлате и шелковых военных брюках, шагает по Москве в высоких сапогах, к счастью, инкогнито.

Потом случилось то, чего я все время опасался и ждал, — она потеряла ко мне интерес, и я не стал ее удерживать, успокаивая себя тем, что лучше сохранить свою сексуальную энергию для земных существ, чем для этого небесного создания.

Но когда наши встречи прекратились совсем, я затосковал и погрузился в такую тяжелую депрессию, что мне не хотелось вылезать из кресла. «Она могла бы стать отличной первой женой», — с принужденной шутливостью говорил я своему самому близкому другу из «Москоу таймс», репортеру Мэтту Тайби. Я нашел, что моя квартира слишком напоминает о моей неискушенной юности до Яны. Поэтому переехал в квартиру одного своего приятеля на время, пока тот был в отьезде, и целыми днями валялся на его старом продавленном диване и курил. Мне показалось, что необходимо отметить этот трагический момент моей жизни каким-нибудь актом мазохизма, и я попросил Мэтта принести электрическую машинку для стрижки волос. И вот я уселся перед широким окном на десятом этаже, откуда открывался великолепный вид на Кремль, а он сбривал мои школьные локоны, которые густыми прядями падали на разложенные на полу газеты.

Боль от моего решения отпустить Яну без борьбы — по принципу «лучше сейчас, чем потом» — оказалась глубже и сильнее, чем я думал. Меня терзала мысль, что я не откликнулся на зов Яны с ее эксцентричными причудами, потому что не смог вырваться из объятий здравого смысла. Эта разлука помогла мне повзрослеть. Ничего, думал я, со временем рана заживет, почти не оставив следа, и я буду жить дальше, как и прежде. Мне было горько, потому что моя подростковая тяга к богемной жизни оказалась не чем иным, как притворством, и я чувствовал себя униженным, так как ясно сознавал: Яна ушла потому, что я не смог ее удержать. Все это заставляло меня жестоко страдать, и я спасался тем, что с мстительным чувством возвращался к своей прежней, постыдной жизни, пытаясь заглушить боль сексом, а унижение — бравадой. Какое-то время это помогало.