Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев Страница 50

Отвечая на эту заметку, Гнедич писал: «Любезный Пушкин, сердце моё полно, а я один: прими его излияние. Не знаю, кем написаны во втором номере „Литературной газеты“ несколько строк об „Илиаде“; но едва ли целое похвальное слово так бы тронуло меня, как эти несколько строк!

Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моём труде, кое было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко! Это лучше царских перстней».

Случилось. Буквально на следующий день Пушкин писал Николаю Ивановичу:

«Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в „Газете“, могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору „Илиады“ вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России. Обнимаю вас от сердца» (10, 265).

Критика отмечала не только точность перевода «Илиады», но и его литературные достоинства. Гнедич был незаурядным мастером слова, и Пушкин, подчёркивая это, называл Николая Ивановича поэтом. Язык всех произведений Гнедича отличался афористичностью и сочностью красок:

— Удались, мысль, недостойная разума!

— Эпосом делает жизнь великая цель.

— Истину, как и детей, нельзя рождать без болезни.

— Молитва — есть деяние души.

— В век нравственности пороки покрываются молитвами. В век безверия они нагло выказывают своё чело.

— Строгие, чистые нравы и благочестивая мысль ещё более нужны в союзе с музами, чем гений.

— Никто не отвергает Бога, кроме тех, которым не нужно, чтобы существовал Он.

— Получивший благодеяние будет всегда о нём помнить, если сделавший его о нём забудет.

— Государства доводятся до такого положения, что в них мыслящему человеку ничего не можно сказать без того, чтобы не показаться осуждающим и власти, которые это делают, и народ, который это переносит. В такие времена безнадёжные должно молчать.

— Горе безрассудному, который начнёт говорить, что думает, прежде нежели обеспечил себе хлеб на целую жизнь.

— Лицемерие, притворство, вот верховный закон общественный для того, кто рождён без наследства.

— Нет равенства в природе, нет его на земле и не может быть в обществах человеческих.

Николай Иванович трепетно относился к призванию писателя; его мысли о предназначении и долге того, кто посвятил себя служению русскому слову, актуальны и сегодня.

«Писатель своими мнениями действует на мнение общества, и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбежнее. Мнение есть властитель мира. Да будет же перо в руках писателя то, что скипетр в руках царя: твёрд, благороден, величественен! Перо пишет, что начертается на сердцах современников и потомства. Им писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могущим и сильных земли призывает из безмолвных гробов на суд потомства. Чтобы владеть с честию пером, должно иметь более мужества, нежели владеть мечом.

Но если писатель благородное оружие своё преклоняет перед врагами своими, если он унижает его, чтобы ласкать могуществу, или если прелестию цветов покрывает разврат и пороки, если вместо огня благотворного он возжигает в душах разрушительный пожар и пищу сердец чувствительных превращает в яд: перо его — скипетр, упавший в прах, или орудие убийства!

Чтобы памяти не обременять сими грозными упрёками, писатель не должен отделять любви к славе своей от любви к благу общему».

Слово у Николая Ивановича не расходилось с делом, с его поведением в общественной жизни, в общении с коллегами. П. А. Вяземский вспоминал:

— Гнедич в общежитии был честный человек, в литературе был он честный литератор. Да и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородной независимостью.

Николай Иванович был на пятнадцать лет старше Пушкина, и это во многом определило их отношения. Гнедич преклонялся перед гением Александра Сергеевича, сочувствовал великому поэту в его невзгодах и старался помочь ему. Пушкин отдавал старшему коллеге должное как поэту и переводчику уникального памятника литературы, ценил его целеустремлённость и качества человека открытого, доброго и сострадательного. Но особой близости между ними не было, хотя Гнедич относился к молодому поэту по-отечески. Тем не менее Александр Сергеевич не забывал старшего друга: следил за его творческой деятельностью, поздравлял с праздниками. Впрочем, внимание было взаимным. Приветствуя выход «Сказки о царе Салтане», Николай Иванович писал:

Пушкин, Протей[41]

Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!

Уши закрой от похвал и сравнений

Добрых друзей!

Пой, как поёшь ты, родной соловей!

Байрона гений, иль Гёте, Шекспира,

Гений их неба, их нравов, их стран,

Ты же, постигнувший таинство русского духа и мира,

Ты наш Баян!

Небом родным вдохновенный,

Ты на Руси наш Певец несравненный!

Получить такую оценку от незаурядного поэта, принципиального и высоконравственного человека многого стоило. Размышляя о судьбе Гнедича, о его высоком, самоотверженном служении поэзии, Пушкин писал незадолго до кончины Николая Ивановича:

С Гомером долго ты беседовал один,

Тебя мы долго ожидали,

И светел ты сошёл с таинственных вершин.

Умер Гнедич 3 февраля 1833 года, прожив сорок девять лет и один день. Пушкин участвовал в его похоронах и подписался на сооружение его памятника.

«Ты человечество презрел»

Весной 1821 года в Кишинёве взахлёб читали и перечитывали статью из «Гамшейрского телеграфа», перепечатанную во многих российских газетах. В ней было сказано, что Бонапарте, с некоторого времени находившийся в опасной болезни, изъявил желание говорить с губернатором острова Святой Елены Гудсоном. Из этого делался вывод, что Наполеон почувствовал скорое приближение смерти.

Англичане, панически боявшиеся, что их грозный враг убежит с острова, который охраняли флотилия боевых кораблей и полк пехоты численностью в 3000 человек, с тайным удовлетворением распространили в Европе известие о серьёзном положении их пленника. Информация с острова достигала берегов Туманного Альбиона через два-три месяца, поэтому, когда обитателей евро-азиатского континента волновали слухи о приближающейся кончине Наполеона, это уже случилось. 5 мая камердинер императора Луи-Жозеф Маршан записал:

«В 5:50 после полудня послышался пушечный выстрел, служивший сигналом отбоя. Солнце, блеснув своим последним лучом, скрылось за горизонтом. Это был также тот же самый момент, когда великий человек, властвовавший своим гением над всем миром, был готов облачиться в свою бессмертную славу. Тревожное состояние доктора Антоммарки достигло предела: рука стала ледяной. Доктор Арнотт подсчитывал секунды между вздохами: сначала 15 секунд, потом 30, затем