Олег Дорман - Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана Страница 50

Третья часть — дьявольское скерцо. Дьявольское не только по характеру, но и по трудности, потому что оно все — аритмичное. Малер в рукописи дает указание, как его дирижировать: квадратные такты — на два, а тройные такты — на раз. Это так трудно! Это настолько трудно, что не каждый сумеет. Представляю, как Малер беспокоился, что исполнят неверно, не поймут.

В последней части «Песни о Земле» тоже есть такая проблема: музыка на шесть идет, а по музыкальным соображениям ее приходилось дирижировать на три. И сам Малер спрашивал у Бруно Вальтера: как, по-вашему, все-таки это дирижировать? Величайший дирижер всех народов и времен сомневался. Не люблю людей несомневающихся, людей, которые во всем уверены, не люблю. Они мне всегда подозрительны. Моцарт был очень сомневающимся, Бетховен был каким сомневающимся! Дирижер, конечно, не имеет право показывать оркестру свои сомнения, боже упаси, это была бы громадная ошибка. Но не спать ночами в поисках решения… обычное дело.

Так вот, дьявольское скерцо. Тебя как будто расчленяют на каком-то краю. Феноменальной силы музыка. И потом наступает финал. Большой, очень развернутый, длинный финал. Вступление к нему содержит такие загадки, которые потом потребовали от меня нескольких десятилетий жизни. Там есть аккорд, который, по существу, оказывается ключом ко всей симфонии. Потому что Десятая симфония — о жизни после смерти. До этого аккорда все шло к смерти — с него начинает возвращаться жизнь. Малер, может быть, заглянул туда, куда сам собирался скоро и куда человеку смертному заглядывать не разрешалось. Может быть, ему разрешили. Может быть. Видите ли, Малер — явление такое великое… Каждый человек на земле должен это знать, должен это слышать и любить и знать, иначе мы не выполним — во всяком случае, я иначе не выполню своей миссии.

С тех пор как благодаря Александру Лазаревичу Локшину я услышал Десятую Малера, мной овладело одно желание: исполнить ее самому. Но сделать это в СССР было тогда совершенно невозможно.

43

Перед поездкой в Японию нас проинструктировали: чаще меняйте носки, там принято дома ходить без обуви.

Нам предстояло не только дать концерты, но и сниматься в кино. Режиссер Эдуард Бочаров делал совместный советско-японский фильм «Маленький беглец». Юрий Никулин играет циркового артиста, который помогает японскому мальчику искать отца, потерявшегося на войне. Едут через всю Сибирь, разные приключения, попадают в Москву и узнают, что отец умер в больнице. Тогда японский посол оставляет мальчика в Москве, он поступает в консерваторию и учится игре на скрипке. У меня. А потом мы все вместе приезжаем в Японию, и в качестве солиста мальчик играет с Московским камерным оркестром концерт Чайковского. Правда, Чайковский написал его для симфонического оркестра, поэтому наш состав расширили с помощью японских музыкантов.

Съемки шли хорошо, и гастроли тоже, но…

Мне не хочется об этом говорить. Это очень тяжелый эпизод в моей жизни. Как и отъезд из России, это глубокая рана в моей душе.

Она была переводчицей нашей. Вернее, моей личной переводчицей. Русский она знала превосходно, и не только русский, другие языки, очень образованная была женщина. Теруко. Ну вот. Я влюбился очень сильно.

Когда мы с оркестром вернулись в СССР, за нами опустилась бетонная стена. Все гастроли отменили. Меня стали вызывать для дачи объяснений. Я просил, потом требовал, чтобы Теруко пустили ко мне. Я хотел, чтобы Теруко стала моей женой. Они пытались найти какую-нибудь зацепку, что она шпионка. Я говорил: «Этого никак не может быть. Она не годится для этой деятельности, она совсем не такая». — «Нам виднее. Откуда вы можете знать?»

Секретарь одного райкома партии посмотрел на меня и говорит: «Полюбили так сильно, да?» — «Да». — «Мне, — говорит, — не пришлось никогда».

Потом я узнал, что Теруко беременна.

Был у меня знакомый, заместитель Громыко, он любил музыку, наш оркестр, приходил на все концерты. Он очень мне сочувствовал — может, еще потому, что у него самого была романтическая история, любовь со студенткой института, в котором он преподавал. Я бросился к нему. Он сказал: «Плохо дело, Рудольф Борисович, плохо дело. А хуже всего вот что. Если ваш вопрос решится положительно, вам придется до конца дней иметь дело с людьми, для которых человеческие чувства равны нулю».

Там, на самом верху, были и такие, которые все понимали. Но они ничего не определяли, они были покорны этой камарилье воров и убийц, изуродовавшей душу народа. Не просто изуродовавшей — изменившей ее. Этого я никогда не прощу так называемым «большевикам». Страна, в которой главарь бандитской шайки становится министром культуры, обречена на гибель. А у нас был именно такой министр — бывший главарь шайки из Марьиной Рощи. До Фурцевой он министром был. Видимо, втерся в доверие к тюремному начальству, то есть стал продавать своих, вышел на волю связным между государством и бандитами, и потом его сделали министром культуры. У меня хорошая знакомая стала женой такого же солидного человека, не зная, что он вор в законе. Когда узнала, хотела покончить с собой, мы чудом ее спасли, удержали.

Теруко не понимала, что происходит. Не по глупости — просто не понимала. Через несколько месяцев прислала мне вдруг такое письмо: «Ну, раз никак не удается, попробую сначала поехать как туристка. Уже купила билет на самолет…» Я думаю: что ж ты, дурочка, делаешь? Конечно, это прочитали, где надо. Когда пришел день прилета, который она указала в письме, я, хотя и понимал, что ее не пустят, все равно собрался в аэропорт. На всякий случай. Но, выходя из дому, получаю телеграмму: «Не пустили в самолет. Узнай, почему так жестоко».

Через пару недель в Токио у нас родился мальчик.

Шостакович очень хотел помочь. Он записался на прием к Косыгину. А накануне мне звонит Ирина Антоновна, жена Шостаковича: Д. Д. на прогулке упал и сломал ногу, его кладут в больницу.

Случилось так, что в этот же день я закончил оркестровать его Восьмой квартет. Тот самый, «памяти автора». Я мечтал играть эту музыку с нашим оркестром, видел в ней огромные симфонические возможности и с одобрения Шостаковича сделал оркестровую версию. Позвонил Дмитрию Дмитриевичу — у него в палате был телефон, он лежал в Кремлевке. Позвонил посочувствовать, пожелать выздоровления. А он попросил, чтобы я с Ириной Антоновной прислал партитуру. Я послал — и провел бессонную ночь. На другой день снова встретился с Ириной Антоновной, в консерватории. «Ему очень понравилось. Знаете, что сказал? Сказал, что звучит даже лучше, чем сам квартет. И еще он написал письмо Андропову о вашей истории и попросил Хачатуряна передать лично в руки». А Хачатурян с Андроповым был хорошо знаком.