Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах Страница 50

Движение возобновилось, и Флоренс вновь погрузилась в свое одиночество, ее занимало лишь одно — пульсирующая зубная боль. Лишь один раз она подняла вуаль. Это случилось, когда они въехали в зону страшного зловония. Вокруг послышались возмущенные голоса. Оказалось, они проезжали мимо кучи из двух десятков трупов, большинство из них — лошади, лежавшие там несколько недель и отравлявшие воздух.

Никто не знал, что будет. Согласно последнему приказу, им следовало примкнуть к 62-й дивизии, находившейся где-то поблизости.

♦

В это самое время Лаура де Турчинович с тремя детьми находились на борту трансатлантического лайнера, направлявшегося из Роттердама в Нью-Йорк. Спокойствие и надежность, которые обеспечила им Голландия, сменились плеском волн и тем чувством изолированности, которое порождает только море. Вместе с ними плыли американские медсестры Красного Креста, но Лаура обнаружила, что все они были прогермански настроены, и старалась избегать их. На борту был также врач, он осмотрел ее детей: они чувствуют себя “на удивление хорошо”, и им нужны только “покой для нервов и правильное питание для тела”. Несмотря на то что они оставили позади Европу, а вместе с ней и войну, Лауру не покидало беспокойство: словно бы страх превратился в дурную привычку. Из Голландии ей удалось послать в Петроград телеграмму мужу Станиславу: она сообщала ему, что все они живы-здоровы и едут в США. Но жив ли сам Станислав? (Давно уже она не получала от него никаких новостей.) И знает ли кто-то, куда направляется Лаура? Что знают они сами об этом? “Чем ближе мы подплывали к Америке, тем более одинокой я себя ощущала”.

Воскресенье, 31 октября 1915 года

Пал Келемен видит, как вешают сербского партизана

Вторгаясь в Сербию, Центральные державы действовали согласно строго намеченному плану, что воспринималось с одобрением, по крайней мере, местным общественным мнением. В прошлом году австро-венгерская армия трижды вторгалась в соседнюю страну и трижды получала отпор. Но теперь все было иначе. 6 октября объединенные армии Германии и Австро-Венгрии перешли в наступление, 8 октября был взят Белград (кстати, в третий раз с августа прошлого года), 11 октября в страну вторглась еще и болгарская армия. И сейчас разбитое сербское войско было вынуждено отступать, а кроме того, над ним нависла угроза окружения. Отступали не только военные: огромные массы гражданского населения бежали вслед за ними на юг[132].

Среди их преследователей были Пал Келемен и его гусары. В сырую октябрьскую погоду они стремительно продвигались вперед. Подчас не вылезали из седла по нескольку суток. Они скакали мимо горящих, разоренных домов, по дорогам, забитым беженцами — больше всего женщинами всех возрастов и детьми. Они направлялись к гремевшим вдали орудийным залпам.

В это воскресенье эскадрон остановился у развалин сербского трактира. Вокруг сотни раненых лежали на глинистой земле. Шли бои с отступающим вражеским арьергардом, но не здесь, а за горными хребтами. Поэтому показалось странным, что после обеда сюда явился солдат, раненный в ногу: его обстреляли из хижины. Через полтора часа пожаловал еще один раненый, на этот раз в живот: он был обстрелян из той же самой хижины.

Послали патруль. Через некоторое время патрульные привели с собой какого-то человека, среднего роста, плохо одетого. Руки его были связаны. За ним следовали, по всей видимости, его близкие и соседи: женщины, дети, несколько стариков. Пал Келемен записывает в своем дневнике:

Через переводчика этого человека допросили, выслушали также свидетелей. Оказалось, что он, невзирая на многочисленные предупреждения односельчан, без стеснения палил по нашим солдатам. Когда он оглядывал людей, собравшихся вокруг него, казалось, что он какой-то дикарь, попавший в село из другого мира. Ему вынесли приговор: казнь через повешение[133].

Один мясник, резавший свиней в Вене, а теперь служивший поваром, с радостью вызвался исполнить роль палача. Он взял длинную веревку, раздобыл пустой ящик, который служил возвышением. Сербскому партизану разрешили прочесть последнюю молитву, но он ответил, что не нуждается в этом. Женщины зарыдали, дети захныкали, застыв на месте от ужаса, а солдаты окружили дерево, вроде бы настороженно, но глаза у них при этом загорелись.

Два солдата поставили серба на ящик. Он держался стойко, но взгляд его был свиреп, как у безумца. Ему на шею набросили петлю, выбили ящик из-под ног. Веревка оказалась слишком длинной, и мясник исправил положение дополнительным резким рывком. Лицо партизана исказилось. По телу пробежали судороги. Вот он умирает. Язык вываливается изо рта, члены коченеют, и он медленно покачивается на веревке.

В сумерках зрители расходятся: сперва исчезают солдаты, вслед за ними — гражданские лица. Позднее Келемен видит двух солдат, бредущих по дороге. Они замечают тело, раскачивающееся на осеннем ветру, подходят к нему и начинают зубоскалить. Один ударяет покойника прикладом винтовки, после чего они отдают ему честь и удаляются.

Воскресенье, 7 ноября 1915 года

Рихард Штумпф слушает в Киле два акта из “Лоэнгрина”

Стоит прекрасный солнечный ноябрьский день. “Гельголанд” заходит в Кильский канал, и сразу же среди членов экипажа начинают циркулировать слухи. Тяжелые бои идут вокруг Риги; может, их пошлют в Балтийское море, чтобы оказать поддержку? А может, англичане уже на пути сюда, в проливе Большой Бельт? Или же нейтральная Дания будет втянута в войну? Может, речь идет о… еще одних торпедных учениях? Штумпф надеется на последнее, “тогда я не буду снова разочарован”.

Настроение на борту подавленное. Штумпф вместе с другими устали от безделья, от плохой еды, от суровой дисциплины, от офицерской дедовщины. На корабле есть особый штрафной отряд, и каждый день можно наблюдать, как два-три десятка матросов бегают кругами по кораблю с винтовками и в полной выкладке. Малейшая оплошность приводит к наказанию: грязный тазик, забытый носок, отлучка в туалет в неположенное время, неуместный комментарий. Штумпф пишет в дневнике:

Боевой дух команды настолько упал, что мы были бы счастливы получить в брюхо торпеду. Чего мы и желали нашим ненавистным офицерам. Если бы кто-то позволил себе высказать подобные вещи полтора года назад, его бы поколотили. Но джинн выпущен из бутылки, и только наше хорошее воспитание не позволяет творить нам то, что происходит на русском Балтийском флоте[134]. Мы-то понимаем, что нам есть что терять, кроме своих цепей.