Владимир Крупин - Выбранные места из дневников 70-х годов Страница 50

Но не об этом. Тут треть книги — восторги по поводу Маршака. Абсолютно плевать на эту невзрачнейшую личность. Жадный, капризный, неряшливый — так следует из воспоминаний. Трус — боится звонков, закладывает вместе с другими Заболоцкого, чтоб не садиться самим. (Сейчас вышли воспоминания о Заболоцком, так все эти Каверины и обериуты стали его лучшими друзьями, но это а parte.)

И вот этот сыплющий пеплом, боящийся воды, озабоченный выводом в люди всей родни человек (Ильин, Е. Ильина — брат и сестра, также брат Катаева, уж очень-таки талантливые семьи), озабоченный чисто по-еврейски рекламой, он сам по себе просто противен, даже мерзок, но неутомим. Вот сколько он наплодил, он столько наплодил, что до сих пор детская литература у нас полностью жидовская. Это страшно, тем страшно, что детей пичкают суррогатами, изнуряют с детства нервы, вводят в выдуманную жизнь взрослых, а она другая. Это фашизм — учить быть счастливыми по образцу.

Пантелеев — плевать. Так ему и надо. Ведь русский… вот! “Когда произошел разрыв между Маршаком и Житковым, я даже попытки не сделал вникнуть в существо их ссоры, а безоговорочно встал на сторону Маршака”. Надо же быть таким глупым.

“Папе римскому не поклонюсь, — сочинил Маршак, а Пантелеев выучил наизусть, — а портному Слонимскому поклонюсь за пальто”. Еврейство и то, что “вспомню я пехоту, и восьмую роту, и тебя за то, что дал мне закурить”. А не дал бы закурить? Не вспомнил бы? Без пальто, без одолжений они не мыслят.

Ильины, Кассиль (a он потом сколько “птенцов” высидит), Люберская, Барто, Бианки, Благинина, Карме, Чуковские — дети, Габбе, Гернет, Паперная, Андроников, Михалков… У Л. Будогоской “Повесть о рыжей девочке” кончается убийственно: “радуйся, справедливость, — говорят героине, — убили твоего папу, нехороший был”. Что им — они Христа готовы, иуды, винтами привинтить.

А и песни-то собирал Маршак — блатные, местечковые, а если частушки — так похабные.

Ругает Маршак Пантелеева, что тот работает ночью. Тот в оправдание бормочет, что Некрасов-де, Достоевский…

“Я мог бы, — пишет, — сослаться и на самого Маршака, у которого светлые мысли рождались в любое время суток”.

А как прилипал Самуил Яковлевич, чуя талант. “Восхищен!” И как всегда в таких случаях, захотел тут же, не откладывая, познакомиться.

К Утесову за кулисы лез, к какому-то психиатру лез. Еврейство в чистом виде — прилипнуть к таланту.

И последнее — какая мерзость в описании встречи с Пришвиным! Но хоть честно — не любит, и постарался обгадить.

Всё на сегодня. Хочется уснуть, но дремал днем и боюсь, что усну не сразу. Катю все эти дни, после суток в поезде, качает и качает. Вечером ходили — волны поменьше, море чище и холодней.

8 июля. Нет русского, по моему твердому убеждению, который не чувствовал бы стыда. Есть. Уже есть. Почему же предчувствий гениев не слушают? Какая надломленность в картинах Козлова и тут же красота. Не слушают и слушать не будут живых. И разве не цель — показать то Горе, когда не слушают уже умерших, и что получается.

— Что за блядские времена, — сказал Шукшин. — Партработников не тронь, военных не тронь, милицию не тронь. А мужика я сам не трону.

Надя в P. S. написала, что статья в “Комс. правде” вышла 2-го. Значит, почти как неделю. Ходили в библиотеку — закрыта, на почту — нет. Что осталось? Стоит ли связываться с “Комсомолкой”? По комсомольскому возрасту так стоит, а по редактированию?

Керчь. 20 июля, среда. 17-го приехали. 18-го отдавали визиты, звонили Наде, 19-го купались. Всего ломает, обметало губы, видно, не прошла даром поездка в Темрюк, также баня, когда перегрелся, а обратно шел под ливнем и ветром.

Здесь хорошо. Не был здесь с 70-го года, когда была холера, когда Надя была с крошкой Катей в обсерваторе. Первый же раз был в Керчи в год женитьбы, в 66-м году, то есть 11 лет назад. Я ведь тут все исходил, излазил, все причалы, всю агломератную, “Залив”, Эльтиген, Аршинцево — всё, а вот ходил с Катей и хотел рассказать, но так уныло шли слова, что она не слушала. Может быть, болезнь. На море не тянет, порыбачить бы. Вчера ездили еще к одной родне, договорились, может быть, на сегодня. Читал Ивлина Во. Ощущение прежнее — молодец. Только конец “Незабвенной” пришиб. Совсем не так надо было кончить.

Сегодня все утро “Анна Каренина”. Кусками. И вдруг то, что было самым скучным в институте, стало самым интересным — это заграница, художник Михайлов. О таланте. Очень верно всё, ещё добавлю, что разве не есть главное в таланте — мучение, сознание малой образованности, даже когда она выше, чем у всех ценителей?

Слово “задушевный” употреблено очень точно в начале, в споре брата Левина с профессором, сейчас искалечено и пока выведено из строя.

Кити уже “не думала о Тане маркизой” — лихо, то есть Таня была переодета маркизой.

А вообще, Толстой раздражает. И чего ради сует нос вo всё, будто не просто производит вскрытие (живого), но еще и долго и въедливо объясняет. Что к чему. Попробуй не слушать. Вроде бы и нельзя, но попробуешь и почти не теряешь, так как въедливо будет повторять и вдалбливать.

Зачем, например, показывая Анну, еще и рассказывать, убеждать, что она такая-то и такая-то (например, при первом знакомстве с Китти, вроде бы и глазами Китти, но вряд ли даже и чувствами, — нет, тут Лев Николаевич).

Ночь на 21-е. Вот уж где настигла бессонница — почти в раю. Там, наверное, такие же канарейки, как у Люси и Виктора.

День. Были на пляже. Но противно — лежат толстые, хрюкающие туши. Их насмешливо обходят стройные девчонки. Видели, как перевернулся мотоцикл. Водитель взлетел, перевернулся в воздухе (весь автобус ахнул), но упал в песок и вскочил.

С рыбалкой пока не клеится.

И. Во дочитал. Все-таки так нельзя смеяться над смертью, надо над живыми пороками. Так, как после, например, Швейка. Хотя и война там первая мировая, а не вторая.

26 июля. Все больше вижу молодежи с крестиками на шее. В автобусе у одного и вовсе крестик резной с голубыми камнями. Это разновидность моды, но прочная.

Скоро месяц на юге. Устали. Ни вчера, ни сегодня не мог Катю уговорить поехать на море. И рад. Сидим дома. Да, еще с утра два часа простоял в очередях. Это интересно, но нелегко. Дети стоят, с детьми стоят. Берут помногу, понятно. Разговоры о случаях. Мать убила зверски дочь за то, что дочь развращена отцом. К расстрелу. “Его надо, гада, было стрелять”. Много тонут. И в Кучугурах за день до отъезда.