Мэри Мейн - Эвита. Женщина с хлыстом Страница 50

Она появлялась в своем кабинете в Секретариате труда по утрам и вечерам, дни были заполнены конференциями и банкетами, речами, посещениями школ и фабрик, часто далеко от города. Она не только перерабатывала по времени – зачастую ее рабочий день длился с восьми часов утра до полуночи, но и уплотняла свой график до предела. Утром в резиденции два секретаря выслушивали ее распоряжения, пока одна служанка делала ей прическу, а другая доводила до безупречного состояния ее маникюр, а в приемной – с восьми утра или раньше – уже сидели доверенные посетители, жаждавшие поговорить с ней. Иногда, еще не окончив утренний туалет, она выскакивала в неглиже, чтобы поговорить с ними, а следом бежали служанки и секретари. За утренним кофе она давала интервью, обсуждала проблемы бизнеса и профсоюзного движения или политические вопросы, успевая заодно произвести впечатление на своих иностранных гостей, запросто предлагая налить и им чашечку. В десять или, может быть, чуть позже, поскольку, как и все южноамериканцы, находя для себя множество извинений, она неизменно опаздывала, она врывалась в свой офис в Секретариате труда, где множество просителей и целая армия секретарей уже поджидали ее, и тут она обычно принимала – по очереди – представителей профсоюза булочников, делегацию водителей такси из провинций, группу печатников из Кордовы, делегацию производителей мате[24] с севера, группу студентов, членов еврейской организации, президента и директоров фирмы, импортирующей автомобили, – всех за одно утро, – выливая на них потоки быстрой, захлебывающейся речи или слушая их с неожиданным спокойствием маленькой птички. Вечером она снова садилась за стол, три-четыре секретаря носились туда-сюда с ручками, блокнотами и бланками, а в приемной с незабываемым выражением полного раболепия сидели крестьянки с лицами цвета ореховой скорлупы и испуганными глазами, поблескивающими из-под выцветшей бахромы платков, держащие на руках любопытных кареглазых детишек, и их мужья, шаркающим шагом выступающие вперед в своих сандалиях с веревочными подошвами, вечно крутящие в узловатых руках черные шляпы, стремящиеся рассказать о нужде, голоде, болезнях и несправедливости, с безоговорочной верой в то, что Эва может решить все эти проблемы. И пока ежедневное количество бедняков не предстанет перед ее столом, Эва не отправлялась в другой кабинет, где парочка зарубежных послов, губернаторов провинции, жена депутата, банкир, священник и с дюжину других искали возможности переброситься с ней словом. Она двигалась от одной группы к другой, бросая словечко-другое, – и порой достаточно было только взгляда этих все замечающих и ничего не говорящих карих глаз.

Активность Эвы не ограничивалась только городом; когда возникала необходимость, она снималась и отправлялась в глубь страны на выборы сенатора или депутатов. «Нью-Йорк таймс» обнародовала распорядок трех ее дней в 1950-м: в первый день она поехала в Росарио, в ста девяноста милях от столицы, произнесла три речи, поприсутствовала на открытии новой стройки – дома для железнодорожных рабочих – и уехала; на следующий день она полетела в Сан-Хуан, в семистах пятидесяти милях от Буэнос-Айреса, чтобы присутствовать на похоронах губернатора, а на третий день, как всегда, была в своем кабинете и выступила на митинге железнодорожных рабочих и митинге пивоваров, а под вечер уехала за семьсот миль в Тукуман.

Очевидно, даже если у Эвы и был большой опыт в решении профсоюзных проблем, финансовых делах и в обращении с иностранными дипломатами, у нее просто не хватало бы времени на то, чтобы серьезно заняться этими делами. Ее беседы с профсоюзными лидерами и бизнесменами часто ограничивались несколькими комплиментами и щелчком фотоаппарата. Возможно, она руководствовалась при этом опытом Перона – многие удивлялись, когда они находят время, чтобы поговорить, – но пускала в ход и свои собственные таланты: острый ум, схватывающий внешние детали, живую память, которая при одном только намеке услужливо предлагала ей все уместные ссылки; не теряя своего умения покорять мужчин, добавила к нему искусство очаровывать женщин. То, что она не понимала глубоко проблем, которые ей излагали, никоим образом не ограничивало ее влияния на профсоюзы, финансовые круги и дипломатию; она смотрела на все эти проблемы с точки зрения собственных интересов – она называла их интересами перонизма – и, когда вмешивалась в дела, действовала с такой же уверенностью, как если бы распоряжалась в собственном доме.

Однажды директора небольшой преуспевающей фирмы пришли к ней с жалобами, что их бизнес не может обеспечить возрастающие требования работников – а это было в то время, когда Эва заявляла, что любые требования людей труда должны удовлетворяться, – Эва прервала их и бросила в своей беспечной и одновременно повелительной манере: «Дайте мальчикам то, о чем они просят».

«Но мы не можем сделать этого, сеньора», – запротестовал один из бизнесменов.

«Ерунда! Дайте им все, чего они хотят».

«Но если мы сделаем это, сеньора, мы окажемся банкротами». И один из директоров попытался объяснить, что прибыль, которую дает бизнес, не может покрыть такое повышение зарплаты.

Эва хмуро поинтересовалась, каков будет предполагаемый дефицит.

«Предоставьте это мне, – уверенно произнесла она, когда ей сообщили сумму. – Увидите, они получат эту прибавку. Я все устрою».

Компания повысила своим работникам зарплату – а что еще оставалось, но видя, что ничего не сделано для того, чтобы возместить их потери, директора опять пришли в кабинет Эвы и стали жаловаться.

«Вы что, не знаете, что я никогда не забываю своих обещаний? – негодующе вскричала Эва. – Вы сказали, что дефицит составит сто тысяч песо в месяц? Вот указание Центральному банку. Они возместят вам ущерб».

С этого дня дефицит восполнялся из средств Центрального банка, вероятно из фондов ИАПИ, – правду сказать, не слишком ортодоксальный путь предоставления государственных субсидий.

Нет сомнений, что Эва посвящала большую часть своих забот беднякам, но обращалась с ними столь же повелительно, как и с бизнесменами и профсоюзными боссами, которые являлись к ней в надежде снискать ее благосклонность. Она не жалела для бедных ни сил, ни времени; слушая об их бедах, она склоняла к ним свою красивую, безупречно причесанную головку и позволяла пожимать свою руку и покрывать ее слезами и поцелуями. Пропагандисты использовали этот факт в качестве очевидного доказательства ее сочувствия; враги видели здесь макиавеллиевскую хитрость. Но, скорее всего, ее жажда признания и похвал никогда не находила удовлетворения; а от бедняков она, по крайней мере, могла ожидать искренности.