Сергей Плеханов - Писемский Страница 50

В один из этих дней начала марта вернулся из поездки в Оренбург губернатор Н.А.Васильев. Писемский немедленно представился ему и вручил рекомендательное письмо графа Толстого. Контр-адмирал оказался человеком открытым, добродушным, и опасения, терзавшие Алексея Феофилактовича, сразу отпали. Поинтересовавшись программой исследований, губернатор подвел Писемского к большой карте Каспия и показал ему самые любопытные участки побережья. Первым делом он предложил осмотреть рыбные промыслы, но Алексей Феофилактович сказал, что уже договорился об этом с рыбопромышленником Сапожниковым, обещавшим предоставить для такой поездки собственный пароход. Тогда Васильев пригласил Алексея Феофилактовича посетить Бирючью Косу, маленький островок при впадении Волги в море. Здесь находилась таможня, карантин и брандвахта.

Отплытие со дня на день откладывалось: с верховьев Волги все время подходили массы льда, а в холодные ночи этот лед намерзал у берегов так, что всякое движение в порту становилось невозможно. Наконец 22 марта Алексея Феофилактовича известили, что завтра пароход отойдет на Бирючью Косу при любых обстоятельствах. Рано поутру Писемский явился на пристань. Льду опять было много, но контр-адмирал приказал подавать катер. Несколько матросов, вооружившись пешнями, стали на носу, а другие мощными толчками гнали судно в пробитый во льду проход. Через четверть часа пассажиры ступили на палубу парохода, ожидавшего в свободной ото льда части порта.

Дул сильный северный ветер, но пока пароход шел в виду Астрахани, никто не уходил с палубы. И только когда погрузились в свинцовые воды за кормой главы Успенского собора, а вдоль низменных берегов потянулись однообразные заросли камыша, общество поредело, многие офицеры спустились в каюты. Писемский, однако, не собирался последовать за ними. Его интересовала каждая мелочь. Он спрашивал названия разных типов лодок и судов, встречавшихся по пути, и заносил их в толстую тетрадь. Увидев горящий на большом пространстве камыш, писатель повернулся к губернатору с вопросом:

– Отчего это?

– Нарочно жгут, иначе он на следующий год не вырастет, – был ответ.

Стали попадаться рыбачьи ватаги по берегам, кое-где виднелись калмыцкие кибитки, возле которых суетились кучи грязных ребятишек. Алексей Феофилактович не выпускал карандаша из рук: зарисовывал типы жилищ, записывал их наименования, услышанные местные термины для обозначения снастей и способов лова.

Начались мели. Первую из них, Княжевскую, пароход миновал благополучно, но перед Харбайской остановился. Это место было проходимо только в том случае, когда моряна нагоняла лишний фут воды. Теперь же, при верховом ветре, пассажирам пришлось вновь переходить на катер. Причалили возле ближней деревни. Мужики, высыпавшие навстречу, в один голос заявили, что и катеру не пройти дальше. Оставалось отправиться к морю на крохотных лодчонках, называемых по-местному бударками.

Когда прошли последнюю мель, солнце уже село, и вдалеке, на едва видной Бирючьей Косе, затеплился огонек маяка. Волга здесь разлилась настолько широко, что берега были едва различимы. Алексею Феофилактовичу мерещилось, будто его бударку несет в открытое море, и он осторожно посматривал на мужика, сидевшего с веслом на корме, боясь заметить в его лице тревогу. Но кормчий оставался безмятежен, хотя россыпи брызг то и дело обдавали его. Шуба Писемского скоро намокла и сделалась тяжелой, словно была подбита железом. Да еще пронзительный ветер, достававший до костей, да сгущающаяся тьма – от всего этого становилось так тоскливо, так безысходно, что Алексей Феофилактович совсем упрятал голову в воротник и постарался вообразить себя не в утлой бударке, а в кресле-качалке у Фейгина. Но представить этого никак не получалось, и Писемскому осталось лишь вопрошать: «Господи, настанет ли когда-нибудь такая счастливая минута, когда я буду там, на земле...»

Через два дня он описывал жене эту поездку гораздо скупее: «...я чувствовал только что меня поднимало и опускало: валы, как какой зверь, поднимались, встряхивали, как гривой, белой пеною и обливали нас. И я... вот по пословице: нужда научит калачи есть... я – ничего! Наконец приехали, но чтоб вступить на берег, к нам вышли матросы и переносили нас на руках, проламывая лед и идя по колено в воде».

Весь следующий день путешественникам пришлось провести на бесплодном островке, так как верховой ветер еще усилился, и пройти к катеру не было никакой возможности. Писемскому показали низкие казармы карантинной стражи, населенные мрачными казаками, провели к самому карантину, который состоял из нескольких облупившихся глинобитных бараков, обведенных рвом.

– Вот здесь умирали чумные и холерные, – объяснял провожатый.

Именно отсюда, с низовьев Волги, уже несколько раз надвигались на Русь никого не щадившие моровые поветрия. Какое-то гадливое любопытство заставляло Алексея Феофилактовича преодолеть невольный страх и переступить порог запущенного домишка, припорошенный хлорной известью. Писемский заглядывал в маленькие грязные комнатки, смотрел на голую землю за окном, на серые низкие тучи, бегущие над пустынным морем. И, передернув плечами от внезапного озноба, просил отвести его к выходу из карантина.

Ночью задула моряна, и к утру катер смог подойти к островку. Двенадцать матросов, все севастопольские георгиевские кавалеры, дружно налегли на весла, и уже через час Писемский поднимался на борт парохода, теперь показавшегося ему несокрушимой твердыней цивилизации посреди водной пустыни.

После поездки на Бирючью Косу Алексей Феофилактович целую неделю сидел над своими записями, и скоро очерк о первом небольшом путешествии был вчерне готов. Писемский собирался отделать его и послать в «Морской сборник», однако это намерение пришлось отложить – адмирал пригласил гостя в большой морской переход до Баку.

Весна тем временем вошла в полную силу. Почки на деревьях начали раскрываться, улицы успели укрыться слоем пыли, городские оборванцы захватили все укромные уголки, освещаемые солнцем, и расположились здесь для сна в самых раскованных позах. Начали прибывать суда из Персии, спустились сверху многочисленные расшивы, барки, струги, беляны и десятки других судов всех размеров и типов, которыми так богата Волга. Перед пристанями вырос частый, тянущийся на несколько верст лес мачт. Все это множество судов, столпившихся возле Астрахани, щеголяло пестрыми парусами и флагами, на которых намалеваны самые причудливые картины, изображавшие то похищение Прозерпины, то прогулку Нептуна, сопровождаемого свитою нереид а тритонов, то Николая-угодника, благословляющего с отвесной скалы караван парусников. Да и сами суда пестрели всеми мыслимыми цветами – от мачты до руля каждая посудина расписана ярчайшими красками, на носу нарисована какая-нибудь птица Сирах либо совершенно невообразимое чудище о шести ногах, и все покрыто узорами и безграмотными надписями. Пристани и базары кишели разноязычной толпой, которая производила неумолчный гомон, подобный тому, который слышим бывает во время больших пожаров. К этому добавлялся еще скрип сотен телег и арб, рев ослов, крик домашней птицы.