Борис Евгеньев - Радищев Страница 50

26 июля приговор поступил в Сенат, и 8 августа сенаторы утвердили его. При этом верноподданные сенаторы в своем стремлении угодить императрице добавили к приговору Уголовной палаты следующее дополнение:

«…до вышеупомянутого о произведении ему смертной казни указа, заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу… в Нерчинск, для того, дабы таковым его удалением отъять у него способ к подобным сему предприятиям…»

19 августа доклад Сената дошел до Государственного совета, и совет утвердил приговор.

Все это время мысли Радищева невольно возвращались к детям.

После вынесения смертного приговора Уголовной палатой, 27 июля, он написал «Завещание».

«Если завещание сие, о возлюбленные мои, возможет до вас дойти, то приникните душою вашею в словеса несчастного вашего отца и друга и внемлите…»

Он говорил детям о том, что нужно помнить о милосердии бога, о послушании начальникам, о любви к «священной особе» императрицы… Это «поучение» было продиктовано мучительным беспокойством за судьбу детей, желанием отвести от них гнев императрицы.

Еще раньше, в письме к Шешковокому, Радищев писал:

«Доколе дыхание продлится в душе моей, доколе я жив буду, помышления мои, мысли и чувствования от плачевного моего семейства отвращены быть не могут…

…Столь велика моя привязанность к моим детям, что и последнее дыхание, каково оно бы ни было, будет для них, что все мое сокрушение происходит оттого, что их не могу видеть, и что лишен сего, кажется, навсегда…»

В «Завещании» он сделал ряд хозяйственных распоряжений. Он просил мать и отца не оставить его детей и простить «несчастному их сыну печаль, в которую он их повергает…» Он просил также, чтобы его дворовым людям были даны вольные.

Итак, Радищев был осужден на казнь.

Но казнить его Екатерина не решилась: она боялась европейского общественного мнения и со свойственным ей лицемерием стала в позу милосердия. В связи с торжествами по случаю мира со Швецией Екатерина заменила казнь ссылкой.

Радищева в Сибирь, в Илимский острог, на десять лет.

Впрочем, за этим «смягчением» приговора скрывался расчет на то, что Радищев, больной и истомленный заключением и следствием, не выдержит долгой и тяжелой дороги и жизни в суровом, диком краю.

Радищев ждал смертной казни без малого полтора месяца…

В «именном указе Сенату 4 сентября 1790 года» говорилось, что Радищев «За таковое его преступление осужден он Палатою уголовных дел Санкт-Петербургской губернии, а потом и Сенатом нашим, на основании государственных узаконений к смертной казни; и хотя по роду толь важной вины заслуживает он сию казнь, по точной силе законов, означенными местами ему приговоренную, но мы, последуя правилам нашим, чтобы соединить правосудие с милосердием для всеобщей радости, которую верные подданные наши разделяют с нами в настоящее время, когда всевышний увенчал наши неусыпные труды в благо Империи, от него нам вверенной, вожделенным миром со Швециею, освобождаем его от лишения живота, и повелеваем, вместо того, отобрать у него чины, знаки ордена св. Владимира и дворянское достоинство, сослать его в Сибирь в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание, имение же, буде у него есть, оставить в пользу детей его, которых отдать на попечение деда их…»

Многим не верилось, что Радищев наказан столь сурово. Говорили, будто он выслан к отцу, в Саратовскую губернию, что императрица запретила ему только въезжать в обе столицы, что за него заступился Потемкин и что якобы уже послан в Сибирь курьер с разрешением Радищеву вернуться в Россию.

Брат графа А. Р. Воронцова писал из Англии:

«Осуждение Радищева причиняет мне крайнюю скорбь. Какой приговор и какое смягчение за одну опрометчивость! Что же сделают за преступление и за действительное возмущение? Десять лет Сибири хуже смерти для человека, имеющего детей, с которыми он должен разлучиться или которых он лишит воспитания и службы, если возьмет их с собой. Это заставляет содрогаться…»

Даже купцы, знавшие Радищева по работе в таможне, плакали, узнав о приговоре.

Полицейский чин, пришедший домой к Радищеву, чтобы объявить об указе Сената, прослезился и убеждал домашних не отчаиваться, уверяя, что «в Сибири хорошая земля»…

…Смеркалось, когда после объявления приговора конвойные под руки вывели Радищева из губернского правления.

Накрапывал дождь. С Невы поднимался туман. Не разбирая дороги, шлепая по лужам, Радищев прошел к дорожной кибитке.

Никто из его близких не знал, что его отправят в путь прямо из губернского правления. Родные ждали его у тюрьмы. В тюрьму же граф Воронцов послал ему деньги на дорогу.

У Радищева не было даже шинели, — он был в легком кафтане, дрожал от сырости и холода.

Прибежал конвойный, бросил в кибитку рваный тулуп, взятый у сторожа.

— Трогай!

Ехали недолго. Кибитка остановилась у моста через Неву. Конвойные спорили о чем-то. Радищев выглянул из кибитки. Мост через Неву был разведен, пропуская караван судов…

На другом берегу Невы Радищева ждала Елизавета Васильевна с детьми. Разведенный мост не позволил им встретиться с Радищевым. Они видели вдали фонари его кибитки. Вот фонари остановились, потом снова качнулись, двинулись и скрылись в сумраке ненастной ночи…

От Петербурга до Илимска считалось 6 788 верст.

Проделать такой путь в дорожной кибитке, в осеннюю непогодь, в лютые сибирские морозы и здоровому человеку не легко. Радищев же выехал из Петербурга больным.

В губернском правлении решили, что он сослан «в работу», то-есть на каторгу. Его заковали в кандалы и не дали ничего запасти в дальнюю дорогу.

Кандалы с Радищева сняли только в Новгороде но ходатайству графа Воронцова.

В письме к тверскому губернатору Воронцов писал, что Радищев «до несчастья своего издавна мне не только знаком, но и любил я его…» И Воронцов просил губернатора, чтобы тот снабдил Радищева тулупом, шубою, несколькими парами сапог и башмаков, чулками, бельем, платьем, пристойным и нужным для дальнего пути, и продуктами на дорогу. Воронцов просил также и о том, чтобы с Радищевым обращались человеколюбиво и обнадежили, что и в Сибири его не оставят и будут заботиться о его детях.

Такие же письма Воронцов направил к губернаторам Нижнего Новгорода, Перми и Иркутска.

С этого времени начинается дружеская, постоянная забота Воронцова о Радищеве и его семье — забота, которая грозила Воронцову серьезными неприятностями и которая лучше всего доказывала искренность дружеских чувств «душесильного» человека к опальному изгнаннику.