Андрей Кручинин - Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память Страница 51

Процитированный приказ Колчака проливает дополнительный свет и на поступок, который в биографии Александра Васильевича стал одним из самых известных. «Судовой комитет флагманского корабля явился к Адмиралу Колчаку в каюту с требованием выдать его оружие, – рассказывает Смирнов о событиях на „Георгии Победоносце“. – Адмирал просто прогнал их вон. Затем он приказал поставить команду корабля во фронт и произнес речь, в которой указал на гибельные для родины поступки матросов, разъяснил оскорбительность для офицеров отобрания от них оружия… После этого он выбросил саблю в море». Не предполагая в Александре Васильевиче двуличия, следует допустить, что его намерение сдать оружие, декларированное в приказе, было решением хотя и тяжелым, но вполне определенным, – и не позерство, не расчет на дешевый театральный эффект, а живое чувство подтолкнуло адмирала к гордому и красивому, очевидно, совершенно спонтанному поступку.

Осознание невозможности отдать Георгиевскую саблю должно было придти в те минуты, когда Колчак – в последний раз! – в своей каюте взял в руки золотое оружие. Позже он будет в одном из писем рассказывать о японском «культе холодной стали, символизирующей душу воина», и, быть может, что-то подобное почувствовал адмирал и в этот момент. Дальнейшее было быстрым, решительным и импульсивным. «… А разве не величествен был жест Колчака, когда он выбросил в море свое георгиевское оружие, которое взбунтовавшаяся матросня хотела у него отобрать. “Не от вас я его получил, не вам и отдам”, – сказал адмирал, не думая, что за этим жестом мог легко наступить и его черед быть выброшенным за борт», – писал даже современник, довольно неприязненно относившийся к Александру Васильевичу, и… кажется, ошибся в одном: Смирнов, приводя по памяти слова Колчака, обращенные к матросам, – «он им своего оружия не отдаст, и они его не получат ни с живого, ни с мертвого», – заставляет думать, что Командующий достаточно хорошо представлял себе возможность немедленного и рокового исхода.

Матросы, однако, к такому все-таки еще не были готовы, и на палубу «Георгия Победоносца» не пролилась кровь Георгиевского кавалера Колчака. Но и командование для него было уже окончено – и, приказав своему преемнику (адмиралу В.К.Лукину, более устраивавшему матросов) вступить в исполнение обязанностей, он съехал на берег в ожидании дальнейших событий. Ожидание, очевидно, было крайне тягостным: трагическая судьба адмирала Непенина, арестованного бунтовщиками и убитого при конвоировании по городу без намека на какое-либо разбирательство, была еще свежа в памяти…

«В этот же вечер я поехал с судна к себе на городскую квартиру, – рассказывает Колчак. – Туда вечером явились двое уполномоченных от исполнительного комитета Совета для осмотра квартиры и изъятия секретных бумаг и документов, которые в квартире у меня не находились, а были все на судне. Они осмотрели мой кабинет и удалились. В этот же вечер один из офицеров сообщил мне, что состоялось постановление о моем аресте. Не желая подвергаться аресту при жене и детях [40], я вернулся обратно на корабль (то есть в самую гущу взбудораженной матросской толпы! – А.К.), где и остался ночевать. Часа в три ночи получилась телеграмма, помнится от Керенского, направленная в копиях в Совет и другие места, очень резко составленная, с требованием возвращения офицерам оружия и прекращения творящихся безобразий… мне же давалось приказание временно передать командование старшему, а самому прибыть в Петроград для доклада».

Керенский поспешил занять позицию сурового, решительного, бескомпромиссного и, главное, нелицеприятного государственного деятеля (из Петрограда это было так легко!). В печати сообщалось, что он потребовал принятия мер до «ареста зачинщиков» включительно, – однако не преминул продемонстрировать «сильную руку» (если бы сильная рука действительно нашлась в те дни, судьба России могла бы пойти совсем по другому пути) и… адмиралу Колчаку. Смирнов вспоминает, что телеграмма из столицы была составлена в выражениях оскорбительных или по крайней мере воспринята именно так и им, и бывшим Командующим: «Вице-Адмиралу Колчаку и Капитану 1 ранга Смирнову, допустившим явный бунт в Черноморском флоте, немедленно прибыть в Петроград для доклада Временному Правительству», – и здесь важна не текстуальная точность (мемуарист сам оговаривается, что цитирует по памяти), а именно восприятие, уже, кажется, определившее дальнейшее отношение Александра Васильевича к Временному Правительству и лично к Керенскому, который через месяц (8 июля) возглавит кабинет министров.

Можно возразить, что Керенский просто назвал вещи своими именами: если на флоте разразился мятеж, значит, Командующий флотом его допустил. Можно и настаивать – как это подчас делается, – что Колчак вообще «бросил» свой пост в военное время, чего как флотоводец делать не должен был. Однако военный министр имел бы моральное право упрекать (ибо формулировка «допустили бунт» безусловно является упреком), если бы сам он или правительство в целом до этого проявили бы твердую волю в поддержании порядка в стране, не вносили бы дезорганизацию в военную среду, не уповали бы исключительно на ораторское красноречие как замену дисциплинарного устава… Что же касается допустимости ухода Колчака – прежде всего не следует отказывать военному в праве испытывать какие-то человеческие чувства (в Императорской Армии и Флоте это право молчаливо признавалось) и следовать голосу чести, если честь его была задета и оскорблена. А кроме того, передав должность «из рук в руки», адмирал до официальной смены оставался в Севастополе, и нужно ли сомневаться в том, что в случае появления, скажем, «Гебена» или «Бреслау» у крымских берегов Колчак не пребывал бы в бездействии и не вмешался бы, даже если бы его никто не позвал?

Кстати, появление такое не заставило себя долго ждать: вечером 7 июня адмирал Колчак – навсегда! – покинул Севастополь, выехав в Петроград, а 12-го, после того как немцы протралили минные заграждения у Босфора, «Бреслау» вышел в Черное море и совершил налет на Феодосию. Смог бы Колчак или нет воспрепятствовать этому – вопрос спорный (учитывая состояние, в котором находился флот); но бесспорно, что без Колчака воспрепятствовать оказалось некому…

Краткий «петроградский» период биографии адмирала часто сводят лишь к принятию предложения о командировке в Соединенные Штаты Америки, упирая в основном на слово «кондотьер», неоднократно употребленное Александром Васильевичем в черновиках писем применительно к себе самому. Первое знакомство русского флотоводца с американским адмиралом Дж. Гленноном, возглавлявшим военно-морскую миссию, которая прибыла в Россию в связи со вступлением США в Мировую войну, действительно должно было состояться как раз по дороге из Севастополя в столицу; Гленнон приезжал на Черное море «для изучения постановки минного дела и борьбы с подводными лодками», но угодил как раз к конфликту матросов с офицерами, так что его миссия, «ознакомившись с положением дел, немедленно уехала». Сложно, однако, сказать, насколько Александр Васильевич в те дни был расположен к общению с американцами, а наиболее откровенный и серьезный разговор с ними он сам определенно относил к 17 июня. Из недели, прошедшей до этого разговора с момента приезда Колчака в Петроград, нам известно лишь о его докладе Временному Правительству, а из последующих сорока дней – в сущности, и того меньше. А между тем эти дни представляются весьма важными как для дальнейшей кристаллизации позиции адмирала, так и с точки зрения неиспользованных – но совсем не по его вине! – возможностей.