Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V Страница 51

Уж не забыл ли его после знойной африканской ночи любви проезжий английский священник? Теперь зонт красуется над моей головой, напоминая о вздорности всех сожалений! «Вехой, после которой начнется старость, будет не поражение, а сожаление о нем, — думаю я. — Молодость беспечна: она выигрывает с радостью, но и теряет без печали». И в наилучшем расположении духа я занимаю свое место между Лаврентием и Лионелем.

Тэллюа, одетая в белое платье и шитый блестками алый халат, очень яркая и красивая, привлекает общее внимание и держится с большим достоинством. У нее такой же равнодушно-недоступный вид, как и у наших львиц, украшающих своим присутствием скачки в Long Champs или поло в Ranelagh. Но здесь не Париж и не Лондон: мы разваливаемся на коврах, а девушка стоит позади, как хозяйка, готовая ответить на вопрос или удовлетворить пожелание гостей. Она делает вид, что всецело занята моей персоной и даже слегка наклоняется ко мне, но я прекрасно вижу, что немой диалог с Лионелем продолжается, и юноша полулежит в сладкой истоме, неудачно стараясь придать себе подчеркнуто суровый вид. Нахмурившись, офицер хочет обвести толпу взглядом сурового начальника, но по дороге его взор видит яркую улыбку девушки, он смущается, радостно вспыхивает и отворачивается, чтобы через минуту снова под каким-нибудь предлогом взглянуть на нее. «Как хорошо, что пока нет Олоарта, — приходит мне в голову. — Как бы в деликатной форме предупредить Лионеля? После праздника приглашу его пройтись со мной… не забыть бы только»… Лаврентий смотрит то в землю, то на девушку, и я не могу определить его чувства. Не принадлежит ли он к тому типу людей, которые в обществе любимой женщины ведут себя нарочито грубо, неприятно и вызывающе? Обычно это слабые и неуверенные в себе неврастеники… Пожалуй, Лаврентий именно такой: его развязная пошлость может прикрывать глубокое чувство к девушке и сознание своей неполноценности. Мне вспоминается тяжеловесный немецкий термин — Minderwertig keitskomplex.

Толпа волнуется от нетерпения. Тэллюа делает знак — и на арену выезжает герольд: маленький седой негр в красной феске и живописных лохмотьях. Он верхом на осле. По бокам седла висят барабаны — большие деревянные котлы, сверху обтянутые кожей. Герольд громко объявляет о начале айда — праздника в честь приезда Большого Господина, и в такт словам стучит кулаками в барабаны. Будут юю, будет илуган, будут улед наил и многое другое. Стена зрителей плотнее жмется к арене, мужчины, балансируя на грудах камней, еще выше вытягивают шеи. Особо шумных ребятишек успокаивают родители. Порядок утверждается, все стихают.

До этого я видел жителей становища поодиночке, так сказать, в быту, но здесь они стояли передо мной в массе, принарядившись, оживленные нетерпеливым ожиданием удовольствия. Я взглянул на толпу и ахнул. Ах, что за типаж!

— Саид, быстро! За мной! Волоките кассеты!

Я схватил киноаппарат и потащил его на арену, в одну минуту мы установили треножник и зарядили камеру. Нацелился объективом на первый ряд зрителей и, приложив глаз к видоискателю, повернул ручку. Когда в тишине раздался легкий треск, в толпе кто-то взвизгнул. Не обращая на это внимания, я вертел ручкой, медленно обводя объективом ряды туземцев. Тут получилось нечто неожиданное: толпа дрогнула, заревела и пустилась наутек! Дети и женщины, подобрав полы юбок и халатов, смяли и опрокинули мужчин. Они, прыгая через камни, неслись в деревню, оглашая воздух проклятиями. Только с полдесятка храбрецов остались у дороги, они стояли, окаменев и с ненавистью пожирая меня налитыми кровью глазами.

— Вы погубите и себя, и нас! — Дерюга вскочил и замахал руками. — Ваш аппарат они приняли за пулемет! Саид, живо объявите об ошибке! Тэллюа, пошли этого старого дурака на осле, пусть скорее растолкует, что никакого пулемета нет!

Еще полчаса уходит на восстановление порядка. Камера убрана. Зрители на месте. Праздник, наконец, начинается.

На арену выходит длиннобородый, белый как лунь старичок в тюрбане, халате и туфлях с загнутыми кверху носками. Он точно сошел с иллюстрации к сказке Шехерезады. На плечах у него коромысло с двумя крытыми корзинами. Старик ставит корзины в том месте, где травы нет, садится на песок и вынимает дудочку. Закрыв глаза и слегка покачиваясь, он играет тонкую, однообразную мелодию. Проходит минута. Вдруг из отверстий в крышках корзин показываются маленькие серые головки, с любопытством оглядываясь вокруг. Потом одна за другой на песчаную площадку выползают с полдюжины змей. Они выстраиваются перед старичком полукругом, приподнимаются на хвостах и начинают покачиваться в такт музыке. Заклинатель встает, продолжая играть, идет по арене, делает замысловатые петли. Зачарованные змеи торопливо ползут за ним, в точности повторяя его извилистый путь. На песке получается фраза — благословение Аллаха собравшимся: «Бисмилла хиррахман ниррагим», — усердно пишут змеи. Старик снова усаживается и вдруг меняет мотив. Змеи, поколебавшись в нерешительности, подползают к хозяину, взбираются к нему на колени, лезут за пазуху и в широкие рукава. На песке остается одна гадина, в толпе с ужасом произносят какое-то слово.

— Это самая опасная, таких здесь особенно боятся, — шепчет мне Саид. — Рогатая гадюка.

Старик протягивает к змее руку, та вокруг нее обвивается, подползает к плечу и заглядывает в лицо хозяину. Старик раскрывает рот, и змея вползает в него, из-под седых усов некоторое время торчит пыльный серый хвост, потом он исчезает. Старик показывает толпе пустой рот, хлопает себя по животу, и головка змеи высовывается изо рта. Фокусник открывает ей пасть, показывая зрителям, что ядовитый зуб не выбит, он цел. Толпа одобрительно гудит.

Едва заклинатель уходит, как раздается топот. Начинаются молодецкие скачки, они по-кавказски называются джигитовкой, а по-арабски — фантазией. На горячих поджарых верблюдах-скакунах двумя рядами имгады Олоарта ак-Дуа выезжают на арену. Впереди всех сам феодал на своем дымчатом красавце. Отъехав подальше, они скачут мимо и на полном скаку делают телом рискованные движения и стреляют в воздух. Сквозь топот и пальбу они нестройным хором кричат: «Мы любим войну», «Мы любим любовь!» Все это создает вместе со зрителями эффектную картину. Но мастерство езды у русских казаков выше, и джигитуют они куда отчаяннее, да и лошадь, конечно, не сравнить с верблюдом. Я смотрю на скачку довольно равнодушно.

— Большой Господин не любит фантазию? — интересуется внимательная хозяйка.

— Красивая игра, — отвечаю я, — но в ней мало жару!

Тэллюа пытливо глядит на меня и кивает головой, потом встает. Маленьким фотоаппаратом я фотографирую скачки и не замечаю, как приводят Антара и как девушка садится в седло. Ловя движущих всадников видоискателем, я неожиданно вижу перед ними белую фигуру на белом скакуне и в изумлении отрываюсь от фотоаппарата.