Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман Страница 52

В то время я тоже жил в Староконюшенном переулке, в доме конструктивистской постройки 30-х годов, где в длинных узких комнатах внутренние и наружные стены сходились под острым углом. Дом находился совсем близко от старой маминой квартиры, рядом с Арбатом. Вечерами я гулял по опустевшим переулкам, доходил до улицы Рылеева, где когда-то жил Валерий Головицер. Я спускался к Гоголевскому бульвару, где, держась за руки, гуляли мои родители, шел к метро «Кропоткинская», а потом обратно, к Сивцеву Вражку, по которому мама иногда ходила в Смоленский гастроном за продуктами. Эти улицы были полны воспоминаний для моих родителей, но пока не для меня. Я еще не читал их писем, не очень интересовался их прошлым и не замечал никакой связи между их Москвой и городом моего времени. «Мервин, представляешь, как ночной Москвой я иду по лужам к нашему дому?» — писала мама отцу в 1964 году. Он представлял. А теперь и я представляю.

В маленькой темноватой комнате с узким окном Мила занималась тем, чего ей не приходилось делать раньше, — она обустраивала свой дом. Потом, когда в ее жизни появился Мервин, она создавала семью.

Осенью 1963 года я увидела тебя в первый раз, — писала она спустя год. — Я испытала что-то вроде внутреннего толчка, мгновенную, обжигающую уверенность, что ты именно тот человек, кого я смогу полюбить. Как будто частица моего сердца отделилась и стала самостоятельно и независимо от меня жить в тебе. Я не ошиблась. За короткое время я поняла тебя, и ты стал для меня таким близким, как будто я была с тобой с первых твоих шагов. Рухнули все барьеры — политические, географические, национальные, сексуальные. Весь мир разделился для меня на две половины: одна — это мы (ты и я), а другая — всё остальное.

Сохранились все подробности тех девяти месяцев, когда мои родители были вместе в Москве, ведь почти шесть лет вынужденной разлуки они их вспоминали и заново переживали в своих письмах, словно перебирали драгоценности из ларца. Мила проигрывала в воображении каждую их легкую размолвку, каждый разговор, любовную сцену или прогулку как живое доказательство того, что все это им не приснилось, что у них действительно был свой дом, где они были вместе. «В моей памяти всплывает буквально каждая мелочь из нашей совместной жизни, — писала Мила. — Я живу воспоминаниями о том времени».

Возвращаясь из Ленинки зимними вечерами, Мервин сначала забегал к Валерию Головицеру поболтать и забрать новые пластинки, потом нырял в арку, чтобы оторваться от возможной слежки, и оказывался у квартиры Милы. Там он устраивался на диване с книгой, пока она на кухне жарила осетрину, его любимое блюдо. После ужина они долго гуляли по бульварам и переулкам, а потом разговаривали до поздней ночи. Ему нравилось ее варенье, которое она подавала в дореволюционных фарфоровых розетках фирмы «Гарднер», купленных в антикварном магазине и позднее привезенных с собою в Лондон. Тогда комната Милы с диван-кроватью, маленьким столиком и гардеробом становилась для влюбленных целым миром, и они забывали про соседей за стенкой, которые орут друг на друга или во весь голос распевают под аккордеон.

И Мервину, и Людмиле их любовь помогла обрести дом — два одиноких, недолюбленных в детстве человека, они нашли друг в друге то, чего им недоставало всю их вывихнутую жизнь. Большинство подруг Милы и ее старшая сестра вышли замуж совсем молодыми, а воспитанная на романтической русской литературе Мила, которая, несмотря на хромоту, пользовалась у мужчин успехом, до двадцати девяти лет не находила человека, отвечающего ее идеалу.

И вдруг перед ней, будто посланный Богом, возник высокий, стройный иностранец, мечтательный, застенчивый русофил с длинными тонкими пальцами, старательно выговаривающий гласные, удивительно порядочный и невинный (несмотря на свои греховные похождения в обществе Вадима и Шейна), безумно влюбленный в Россию, но не нашедший в ней дома. Мила воплощала в себе все, что Мервин любил в России, — ее огонь и страстность.

В свою очередь Мервин заполнил пустоту в жизни Милы, придал смысл ее существованию, стал тем, кого ей недоставало, помог ей забыть сиротское детство и одиночество взрослой женщины. Она стала Мервину умной понимающей матерью, какой у него никогда не было. Он стал ее сыном, ребенком, о котором она заботилась так, как никто и никогда не заботился о ней самой, как будто, залечивая раны, оставшиеся у него с детства, она залечивала и свои. После тяжелой жизни Мервин появился как награда за все ее страдания.

Жизнь не так уж жестока и несправедлива, раз она подарила мне тебя, — писала ему Мила, когда они жили по разные стороны железного занавеса. — Почему-то я вросла в тебя, и ничто не выманит меня из этого теплого и уютного уголка. В мире так мало любви и тепла, и если уж тебе повезло их найти, ты не позволишь себе потерять ни одной капли.

С Мервином Мила переживала свою первую настоящую любовь со свойственной этому чувству нравственной чистотой, глубиной и самоотверженностью. Свой эмоциональный опыт она черпала скорее из литературы, чем из жизни. Для нее язык любви был мелодраматичным, наивным и немного детским, но подкрепленным бурной страстью, в которой сказывалась вся она. Но не эротической, а подогреваемой ужасным страхом оказаться брошенной, страхом потерять эту единственную возможность вознаградить себя за несчастливую жизнь и забыть обо всех своих страданиях.

Для Мервина все обстояло немного иначе. Русских женщин привлекала его красота, они кокетничали с ним и охотно становились его любовницами. Но сам он никогда не испытывал особенного влечения к женщинам. Напротив, в их обществе его сковывала застенчивость, он не умел, подобно своим русским друзьям, вести себя с ними развязно и самоуверенно. Но вот появилась Мила, женщина с поврежденной ногой, но с прекрасной душой, преданная, совершенно чуждая женского коварства, с независимым мышлением, прежде всего друг и единомышленник, а уже потом — женщина, обладающая сердцем, полным любви, которую она щедро ему дарила.

Мне хочется создать тебе все условия для хорошей, здоровой жизни, чтобы у тебя был уютный дом и вкусная еда, — писала Мила о том, как она представляет себе их будущее. — Мне будет так приятно помогать тебе в работе! Я уверена, что мы с тобой можем создать настоящую семью, связанную любовью и дружбой, взаимопониманием, желанием помогать друг другу. Все, что у нас есть, мы создали своими собственными руками и головой. Вместе мы всего сможем добиться!

Возможно, главную роль в их сближении сыграло то, что Мила поняла Мервина, как никто другой. «Я понимаю твое стремление избавиться от бедности и вырваться в большой мир, — писала она. — Я вижу, как ты, совершенно один, без покровителей и ясной дороги, пробиваешься в жизни и поднимаешься на ее вершины; я понимаю твои вкусы, интересы, твои слабости».