Александр Бенкендорф - Записки Страница 52

Это повествование свидетельствует не только о достоверности сообщаемого мемуаристом Бенкендорфом, но и о его скромности: он нигде не говорит о себе и своих делах в частом для мемуаристов стиле "самоутверждения". Даже в письме к Воронцову он не полностью перечислил свои "полицейские" подвиги по организации и нормализации городской жизни в послепогромной Москве. Его административные таланты были не меньше, чем военное дарование, — от импровизированной вывозки мертвецов до организации городской торговли.

Народ, "общество" и автор в "Записках Бенкендорфа"

Все привыкли к таким характеристикам графа Бенкендорфа: самая мрачная личность мрачной эпохи, выразитель интересов крупных землевладельцев-крепостников и сам крепостник, душитель всего лучшего, что было в современном ему обществе и гонитель "лучших" людей, гениальных поэтов, царский сатрап и соучастник, вместе с царем Николаем Первым, в убийстве Пушкина и Лермонтова, гонитель и душитель русской литературы и культуры, жестокий солдафон, член Следственной комиссии по делу декабристов и участник суда над ними, участник казни декабристов и т. д. — словом, "враг народа". Он еще и националист: начинает свои "Записки" с демонстрации ненависти к полякам.

По такому "принципу" формируется и по сей день отношение не только к Бенкендорфу, но и ко всей истории и населяющим ее историческим личностям. И имеет этот "принцип" столь же давнюю традицию, как и "освободительное движение", которое приучило (при деятельном содействии "охранительного направления") российское образованное общество на все смотреть, обо всем и обо всех судить с позиций определенной политической тенденции, а в крайнем виде, и с позиций идеологических, политико-конъюнктурных. Но не с позиций истины, совести и чести. Навыкли признавать истинными "классовую" мораль взамен морали подлинной, "общечеловеческие ценности" — вместо ценности извечных общечеловеческих идеалов, в основе которых лежат критерии совести и милосердия.

Записки Бенкендорфа позволяют взглянуть на истинное лицо (точнее, истинную многоликость) общества и на облик народа в ту грозную и великую эпоху именно с позиций совести и чести.

Бенкендорф: "Дворяне этих губерний Белоруссии, которые всегда были поддонками польского дворянства, дорого заплатили за желание освободиться от русского владычества. Их крестьяне сочли себя свободными от ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились благодаря скупости и разврату дворян: они взбунтовались почти во всех деревнях, переломали мебель в домах своих господ, уничтожили фабрики и все заведения и находили в разрушении жилищ своих тиранов столько же варварского наслаждения, сколько последние употребили искусства, чтобы довести их до нищеты.

Французская стража, исходатайствованная дворянами для защиты от своих крестьян, еще более усилила бешенство народа, а жандармы или оставались равнодушными свидетелями беспорядков, или не имели средств, чтобы им помешать".

Вот что пишет об этом бунте бригадный генерал голландец Дедем де Гельдер из 2-й пехотной дивизии корпуса маршала Даву: "В окрестностях Витебска население проявило революционные чувства. Помещики со всех сторон стали обращаться к витебскому губернатору генералу Шарпантье с просьбой прислать охрану для их защиты от крестьян, которые грабили помещичьи дома и дурно обходились с самими помещиками (я сам видел, как многие семейства переехали в Витебск, заботясь о своей безопасности)"[77].

Маркиз Пасторе, наполеоновский "интендант" Витебской губернии: "…в стране царил самый крайний беспорядок, распространяемый восстанием крестьян, убежденных тайными агентами революции, что свобода, о которой шла речь, состоит именно в безудержном произволе… Дворяне Витебской губернии по собственному побуждению обратились к императору, надеясь, что ему удастся подавить эти беспорядки, наконец раздражавшие их, так как они посягали уже на их права. Император принял их просьбу и приказал мне обнародовать вместе с комиссией и от ее имени прокламацию, которую он лично поправил и в которой несколько строк продиктовано им самим. Губернатору было поручено послать по деревням летучие отряды, которые должны были выполнить двоякое назначение: подавить крестьянское восстание и перехватить мародеров. Благодаря ужасу, повсюду внушаемому этими войсками (можно представить, что это были за бандиты! — П.Г.), и благодаря суровости некоторых дворян (вот это живодеры! — П.Г.) может быть, получивших на то приказ, скоро было подавлено это мимолетное восстание, которым наши враги не сумели воспользоваться, после того как возбудили его"[78].

Оставим на совести наполеоновского чиновника обвинение русских в "возбуждении" бунта, а на совести пехотного генерала наименование бунта "проявлением революционных настроений". Важно, что Бенкендорф ничего не преувеличил, описывая бунт. Рассказ о нем одновременно является и анализом причин, вызвавших бунт. И здесь оказывается, что для Бенкендорфа характерно суждение не с "классовой" или, по старинке, с сословной позиции, не с полицейской точки зрения — бороться с печальными следствиями, не касаясь причин. Позиция автора — нравственная, критерий — этический, древний, как мир. А виновник в "классовом конфликте" для Бенкендорфа тот, чьим "искусством" он создан — "поддонки польского дворянства".

Может быть, в данном случае заметна — "полонофобия"? Бенкендорф служил вместе с поляками: офицерский корпус русской армии был по национальному составу весьма пестр, но его "полонофобия" или "германофобия" и другие "фобии" проявлялись только тогда, когда проявлялись в полной мере насилие, унижение, жестокость; когда попирались нормы морали, когда забывались обязанности по отношению к людям, обществу.

Другая ситуация, в центре России, под Москвой, но Бенкендорф тот же: "На основании ложных донесений и низкой клеветы я получил приказание обезоруживать крестьян и расстреливать тех, кто будет уличен в возмущении. Удивленный приказанием, столь не отвечавшим великодушному и преданному поведению крестьян, я отвечал, что не могу обезоружить руки, которые сам вооружил и которые служили к уничтожению врагов отечества, и называть мятежниками тех, которые жертвовали своею жизнью для защиты своих церквей, независимости, жен и жилищ, но имя изменника принадлежит тем, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых усердных и верных защитников. Этот ответ произвел сильное впечатление, уничтожил опасения, которые старались внушить Императору, и, может быть, навлек на меня вражду некоторых Петербургских интриганов".